Константин Станюкович - Морские рассказы (сборник)
Но вдруг глаза его впились в небольшой заливчик, вдавшийся в берег справа, впились и блеснули радостным блеском, озарив все его лицо. И в то же мгновение он крикнул в рупор громким, уверенным и повелительным голосом:
– Паруса ставить! Марсовые к вантам!.. Живо! Каждая секунда дорога, молодцы! – прибавил он.
Этот уверенный голос пробудил во всех какую-то смутную надежду, хотя никто и не понимал пока, к чему ставятся паруса.
Только старый штурман, уже приготовившийся к смерти и по-прежнему спокойно стоявший у компаса, весь встрепенулся и с восторженным удивлением взглянул на капитана.
«Молодчага! Выручил!» – подумал он, любуясь, как старый морской волк, находчивостью капитана и догадавшись, в чем дело.
И штурман снова оживился и стал смотреть в бинокль на этот самый заливчик, почти закрытый возвышенными берегами.
– Я выбрасываюсь на берег! – отрывисто, резко и радостно проговорил капитан, обращаясь к старшему офицеру и к старшему штурману. – Кажется, там чисто… Камней нет? – прибавил он, указывая закостеневшей рукой, красной, как говядина, на заливчик, омывающий лощинку.
– Не должно быть! – отвечал старый штурман.
– А как глубина у берега?
– По карте двадцать фут.
– И отлично! В полветра мигом долетим.
– Как бы в эдакий шторм не сломало мачт! – вставил старший офицер.
– Есть о чем говорить теперь! – небрежно кинул капитан и, подняв голову, крикнул в рупор: – Живо, живо, молодцы!
Но «молодцы», стремительно качавшиеся на реях и цепко держась ногами на пертах, и без подбадривания, в надежде на спасение, торопились отвязывать марселя и вязать рифы, несмотря на адский ветер, грозивший каждое мгновение сорвать их с рей в море или на палубу. Одной рукой держась за рею и прижавшись к ней, другой, свободной рукой каждый марсовой делал свое адски трудное дело на страшной высоте, при ледяном вихре. Приходилось цепляться зубами за мякоть паруса и рвать до крови ногти.
Наконец минут через восемь, во время которых клипер приблизился к бурунам настолько близко, что можно было видеть простым глазом черневшие по временам высокие камни, паруса были поставлены, и «Ястреб», с марселями в четыре рифа и под стакселем, снова, как послушный конь на доброй узде, бросился к ветру и, накренившись, почти чертя воду бортом, понесся теперь к берегу, оставив влево за собой страшную пенящуюся ленту бурунов.
Все перекрестились. Надежда на спасение засветилась на всех лицах, и боцман Егор Митрич уж ругался с прежним одушевлением за невытянутый шкот у стакселя и с заботливой тревогой посматривал наверх, на гнувшиеся мачты.
– Спасайте-ка свои хронометры, Лаврентий Иваныч, – сказал капитан, когда клипер был уже близко от берега, – удар будет сильный, когда мы врежемся.
Старый штурман пошел спасать хронометры и инструменты.
Клипер, словно чайка, летел с попутным штормом прямо на берег. Мертвое молчание царило на палубе.
– Держись, ребята, крепче! – весело крикнул капитан, сам вцепившись в поручни. – Марса-фалы отдай! Стаксель долой!
Паруса затрепыхались, и «Ястреб» со всего разбега выскочил носом в устье лощины, глубоко врезавшись всем своим корпусом в мягкий песчаный грунт.
Все, как один человек, невольно обнажили головы.
VI– Спасибо, ребята, молодцами работали!.. – говорил капитан, обходя команду.
– Рады стараться, вашескородие! – радостно отвечали матросы.
– За вас вечно будем Бога молить! – слышались голоса.
Капитан приказал выдать людям по две чарки водки и скорее варить им горячую пищу. Вслед за тем он вместе со старшим офицером спустился вниз осматривать повреждения клипера. Повреждений оказалось не особенно много, и воды в трюме почти не было. Только при ударе тронуло машину да своротило камбуз.
– А молодец «Ястреб»! Крепкое судно, Николай Николаич.
– Доброе судно! – любовно отвечал старший офицер.
– Сегодня пусть отдохнет команда, да и здесь стоять нам хорошо… шторм нас не побеспокоит, – продолжал капитан, – ас завтрашнего утра станем помаленьку выгружать тяжести и провизию и еще вытянем подальше клипер, чтобы спокойнее зимовать и не бояться ледохода.
– Есть, – проговорил старший офицер.
– Провизии у нас ведь довольно до весны?
– На шесть месяцев.
– И, значит, отлично прозимуем в этой дыре, – заметил капитан, поднимаясь из машины.
Радостные, счастливые, иззябшие и страшно голодные, спустились офицеры в кают-компанию и торопили вестовых подать водки и чего-нибудь закусить да скорей затопить печку. Об обеде пока нечего было и думать. Все заготовленное с утра пропало в свороченном на сторону камбузе.
– Вот тебе и Сан-Франциско! – проговорил после нескольких минут взволнованного молчания лейтенант Сниткин, оправившийся от страха и несколько сконфуженный, что видели его отчаянное малодушие.
– Молите Бога, что вас не едят теперь рыбы! – серьезно заметил Лаврентий Иванович и с видимым наслаждением опрокинул себе в рот объемистую рюмку рома и закусил честером[7]. – Если бы не наш умница капитан, были бы мы в настоящую минуту на дне морском. Он нас вызволил… Гениальная находчивость! Лихой моряк!
И старый штурман «дернул» другую.
Все в один голос соглашались с Лаврентием Ивановичем, а мичман Нырков восторженно воскликнул:
– Я просто влюбился в него после сегодняшнего дня!.. И какое дьявольское присутствие духа!..
В эту минуту двери отворились. Все смолкли. Вошел капитан вместе со старшим офицером.
– Ну, господа, – проговорил он, снимая фуражку, – вместо Сан-Франциско будем зимовать здесь, в этой трущобе… Что делать?! Не послушал я вчера нашего уважаемого Лаврентия Иваныча. Не ушел. А теперь раньше весны отсюда не уйдем… При первой возможности я дам знать начальнику эскадры, и он пришлет за нами одно из судов. Оно отведет нас в док, мы починимся и снова будем плавать на «Ястребе»… Да что это вы, господа, на меня так странно смотрите? – вдруг прибавил капитан, заметив общие удивленные взгляды, устремленные на его голову.
– Вы поседели, Алексей Петрович, – тихо, с каким-то любовным почтением проговорил старый штурман.
Действительно, его белокурая красивая голова была почти седа.
– Поседел?! Ну, это еще небольшая беда, – промолвил капитан. – Могла быть беда несравненно бо́льшая… А что, господа, не позволите ли у вас закусить? – прибавил он. – Страшно есть хочется.
Все радостно усадили его на диван.
Весной за клипером пришел сам «беспокойный адмирал» на корвете «Резвый» и отдал в приказе благодарность капитану за его находчивость и мужество, «с какими он спас в критические минуты экипаж и вверенное ему судно». Через несколько дней «Ястреб» был приведен на буксире в Гонконг и, починившись в доке, через месяц, по-прежнему стройный, красивый и изящный, плыл к берегам Австралии.
1893
Куцый
В роскошное раннее тропическое утро на сингапурском рейде, где собралась русская эскадра Тихого океана, плававшая в шестидесятых годах, новый старший офицер, барон фон дер Беринг, худощавый, долговязый и необыкновенно серьезный блондин лет тридцати пяти, в первый раз обходил в сопровождении старшего боцмана Гордеева корвет «Могучий», заглядывая во все самые сокровенные его закоулки. Барон только вчера вечером перебрался на «Могучий», переведенный с клипера «Голубь» по распоряжению адмирала, и теперь знакомился с судном.
Несмотря на желания педантичного барона, в качестве «новой метлы», к чему-нибудь да придраться, это оказалось решительно невозможным. «Могучий», находившийся в кругосветном плавании уже два года, содержался в образцовом порядке и сиял сверху донизу умопомрачающей чистотой. Недаром же прежний старший офицер, милейший Степан Степанович, назначенный командиром одного из клиперов, – любимый и офицерами и матросами, – клал всю свою добрую, бесхитростную душу на то, чтобы «Могучий» был, как выражался Степан Степанович, «игрушкой», которой мог бы любоваться всякий понимающий дело моряк.
И действительно, «Могучим» любовались во всех портах, которые он посещал.
Обходя медлительной, несколько развалистой походкой нижнюю жилую палубу, барон Беринг вдруг остановился на кубрике и вытянул свой длинный белый указательный палец, на котором блестел перстень с фамильным гербом старинного рода курляндских баронов Беринг. Палец этот указывал на лохматого крупного рыжего пса, сладко дремавшего, вытянув свою неказистую, далеко не породистую морду, в укромном и прохладном уголке матросского помещения.
– Это что такое?! – внушительно и строго спросил барон, после секунды-другой торжественного молчания.
– Собака, ваше благородие! – поспешил ответить боцман, подумавший, что старший офицер не разглядел в полутемноте кубрика собаку и принял ее за что-нибудь другое.
