Мигель Делибес - Опальный принц
— Мама, ты идешь на хрен?
Мама звучно высморкалась в тоненький розовый платочек и сказала:
— Так нельзя говорить, сынок. Это грех.
Она встала с кресла и перед зеркалом, висевшим в прихожей, напудрила щеки, подправила глаза и губы. Кико зачарованно следил за ее движениями; потом Мама пошла на кухню, и Витора, которая мыла посуду в раковине, сказала ей с внезапной решительностью:
— В общем, сеньора, если вы не против, я спущусь или пусть он поднимется. Надо же нам проститься.
Транзистор расстроено исполнял музыку прошлых и последних лет. Мама, соглашаясь, чуть повысила голос:
— Хорошо, хорошо. Может, лучше ему подняться? У нас такая запарка. Эта Севе просто не знаю что себе думает.
Сквозь стеклянную дверь и сетку грузового лифта Кико увидел Лорен.
— Лорен! — закричал он. — Лорен! Правда, что черти унесли Маврика в ад?
Лорен всплеснула руками.
— Господи, чего только не придумает этот ребенок! — громко отозвалась она. — По-твоему, бедный Маврик был таким плохим?
Кико прокричал:
— А Хуан видел!
— Да неужто? Вот я покажу этому Хуану! Маврик отправился на небо, потому что он был хорошим котом и ловил мышей, понял?
— Та-та-та, — прострекотал Хуан за его спиной.
Кико обернулся улыбаясь:
— Стреляешь в мышей, Хуан?
— Нет, в индейцев. Покорение Дальнего Запада! — ответил Хуан.
Кико побежал по коридору впереди брата, то и дело поворачиваясь и говоря «та-та-та», а Хуан преследовал его и тоже стрелял «та-та-та», но, вбежав в комнату, Кико встал как вкопанный, боязливо поглядывая на лампу с широкими крыльями.
— Что случилось? — спросил брат.
— Это ангел-хранитель, правда, Хуан?
— Нет, это черт, который…
— Нет! — завопил Кико. — Это не черт!
— Ну конечно же, дурачок, разве ты не видишь, что это ангел?
Кико улыбнулся, прикусив нижнюю губу:
— Ага.
Вдруг он заметил, как оттопыривается у него карман, сунул туда руку и высыпал на пол наклейки от кока-колы и воды «Кас» и черную пуговицу. Подобрав пуговицу двумя пальчиками, он сказал брату:
— Смотри, Хуан, что у меня есть.
— Подумаешь, пуговица.
— Это не пуговица. Это пластинка.
— Ну конечно пластинка.
— Да, да, пластинка.
Хуан подошел к книжному шкафу и толкнул рукой раздвижную дверцу. Он пошарил среди хлама, и вдруг его глубокие черные глаза засветились: рука наткнулась на пробковое ружье без курка и предохранителя. Хуан приложил его к плечу, прицелился, зажмурив один глаз, и сделал «та-та-та», поводя ружьем по сторонам. Кико подошел сзади. Он положил пуговицу в карман; брови его вопросительно вздернулись.
— Хуан, — сказал он.
— Что тебе?
— Что такое хрен?
— Хрен?
— Ага.
Хуан сильно оттопырил нижнюю губу и втянул голову в плечи.
— Не знаю, — признался он.
— Мама говорит, что это грех.
Хуан немного подумал.
— Может быть, дудушка, — сказал он наконец.
— Дудушка? А дудушка — это грех, Хуан?
— Да, грех ее трогать.
— А если чешется? У меня чешется, когда я описаюсь.
— Ну уж не знаю, — ответил Хуан. Он снова поднял ружье, прижал приклад к плечу, прицелился в брата и дал очередь.
— Я индеец? — спросил Кико.
— Нет.
— Это не покорение Дальнего Запада?
— Нет. Это папина война.
Кико отбежал в сторону и спрятался за креслом, обтянутым винилом.
— Ты будешь отрядом плохих, — сказал Хуан.
Они обменялись десятком-другим выстрелов, и наконец Хуан запротестовал:
— Ты уже убит. Я должен убить больше ста плохих, как наш папа. Ну давай же умирай!
Кико неподвижно растянулся на полу, зажав в правой руке тюбик от зубной пасты; из-под опущенных век он следил за Хуаном. Хуан подошел ближе.
— А крови не видно, — разочарованно сказал он.
— Крови?
— Да, ты должен быть весь в крови.
— Маврик умер, а крови на нем не было.
— Так его же не убили на войне, — ответил Хуан.
Он подошел к книжному шкафу, выдвинул ящик, и перед его глазами предстал целый ряд бутылочек с тушью. Он быстро перебрал их одну за другой.
— А красной нет.
Но, не успев договорить, он уже умчался в ванную и вернулся оттуда с пузырьком фукорцина.
— Ложись, — приказал он сияя.
Набрав фукорцина в пипетку, он капнул красной жидкостью на лоб Кико, на руки и колени, для пущего эффекта сделал несколько пятен на полу и отступил, издали любуясь своей работой. Наконец он широко улыбнулся.
— Теперь ты и вправду похож на убитого на войне, — довольно признал он.
Но Кико уже надоело лежать, он зашевелился и при этом смазал штанишками свежие пятна на полу. Вскочив, он сказал:
— Я хочу в уборную.
— Ох, беги же скорее, — испуганно сказал Хуан.
Кико вошел в розовую ванную, повозился и наконец приподнял штанину. Делая свои дела, он улыбался — просто так — и беззаботно напевал: «Что за красота снаружи, что за вкуснота внутри». Покончив, он вернулся к брату. Хуан наставил на него ружье и закричал:
— Стой! Ну а сейчас, приятель, я буду иметь счастье всадить тебе пулю в лоб.
Кико улыбался, не понимая. Хуан добавил:
— Ты должен поднять руки, Кико.
Кико поднял руки.
— А теперь, — продолжал Хуан, — ты вытаскиваешь пистолет и стреляешь в меня.
Кико неловко пошарил в кармане, вытащил тюбик из-под пасты и навел его в сторону брата:
— Пум!
— Нет, — поправил его Хуан. — Сперва скажи: «Получай, каналья!»
— Получай, каналья, — сказал Кико.
— Нет, — настаивал Хуан. — Потом говори «пум!».
— Пум! — сказал Кико.
— Да нет же, — начал сердиться Хуан. — Сначала надо сказать: «Получай, каналья!»
— Получай, каналья.
— Не так! — закричал Хуан. — Говори: «Получай, каналья, пум!»
— Получай, каналья, пум! — повторил Кико.
Хуан, сжимая ружье, картинно растянулся на полу.
— Готово, — улыбнулся Кико. — Я тебя убил.
Хуан не спешил вставать. Он выпустил ружье и скрестил руки на животе. Кико сказал:
— Готово, вставай, Хуан.
Но Хуан не шевелился. Он закатил глаза и забормотал, словно читая заупокойную молитву:
— Я, Хуан, преставился вчера, причастившись святых даров и осененный благодатью…
— Нет, Хуан, — сказал Кико. — Вставай!
Хуан продолжал:
— Мои отец, мать, братья и сестры потрясены горькой утратой и возносят молитвы за упокой моей души.
— Вставай, Хуан, — повторил Кико.
Хуан приоткрыл глаза, взглянул на абажур с широкими крыльями и сказал загробным голосом:
— И черт с длинным хвостом и острыми рогами…
— Нет, Хуан, вставай! — завопил Кико.
Тут же послышался плач девочки. Хуан мигом вскочил.
— Крис проснулась, — сказал он.
Оба они вошли в комнату, где лежала девочка, повторяя «а-та-та»; Хуан раздвинул шторы, а девочка улыбалась им, надувая толстые щечки. Кико откинул одеяльце, потрогал ее задик и выбежал в коридор, крича:
— Доми, Крис написала в кроватку!
Потом он направился в гостиную и еще под дверьми прокричал свою новость. Мама сидела с тетей Куки, которая, поглядев на него, сказала «ох» и принялась смеяться, а Мама переполошилась:
— Боже мой, кто тебя так разукрасил?
Кико остановился посреди комнаты.
— Как? — спросил он.
— Как, как, — повторила Мама, вставая с места. Схватив его за руку, она резко крутанула его. — А это еще что такое? Господи, новые штаны, — и она дважды шлепнула его по попке. — Витора, Доми!
Вошла Витора и, увидев красные пятна на лбу, на руках, на коленях и сзади на штанишках, не на шутку испугалась.
— Господи, — сказала она. — Точно Христосик на кресте.
4 часа
Кико отмыли лицо, руки и колени, переменили штанишки, и теперь он отдыхал на коленях у тети Куки. Она была вся мягкая и удобная, точно пуховая подушка, и в ее руках он чувствовал себя совсем маленьким и укрытым от бед.
— Ты у нас такой хорошенький, малыш, хорошенький-прехорошенький.
Тетя Куки говорила тихо, словно напевая, и ее поцелуи ласкали, а не оглушительно чмокали возле уха, как поцелуи Виторы.
В гостиной царили чистота и порядок, стояла приятная тишина, и, поддаваясь ей — или, быть может, потому, что ему минуту назад помыли лицо, руки и колени, — Кико тоже говорил тихо, почти шепотом:
— А я сегодня встал сухой.
— Малыш у нас такой аккуратненький, да?
— Ага, а Крис обкакалась в штанишки.
— Даже обкакалась?
— Да, она неряха, она не просится на горшок.
— Она еще маленькая, понимаешь? Крис маленькая и не умеет проситься. Ты научишь ее проситься, правда, мой малыш?
— Правда.
Тетя Куки умела держать его на руках так, что ему не хотелось вырываться, не резали швы на штанишках, не было душно. Голос тети Куки успокаивал, убаюкивал его, навевал сон, ему хотелось стать хорошим-хорошим и всегда быть хорошим, во веки веков. В гостиную вошла Мама и взглянула на него, как обычно, нарочито сурово.
