Виктор Сидоров - Я хочу жить
Зойка в это время, казалось, очень внимательно следила за чайками, которые все время сопровождали нас. А вот усмехнулась. Значит все видела, все примечала.
Катер набирал скорость. Уже и берега не стало видно — вокруг только море да небо!
Вдруг далеко впереди, на самом горизонте, появилась черная точка. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, она стала увеличиваться, пока не выросла в огромный теплоход. Он шел, легко подминая под себя волны.
Еще издали басовито погудел нам — поприветствовал, а когда поравнялся с нами, наш катер стал маленьким, невзрачным… На палубах теплохода стояли и сидели сотни людей. Увидев нас, они принялись махать кепками, платочками, шляпами.
Море было оживленным: мы обгоняли яхты, рыбацкие шаланды, грузовые пароходы.
Я снова начинал себя видеть отважным мореходом, открывал необитаемые острова, сражался с пиратами, спасал людей во время ужасного кораблекрушения…
Катер неожиданно сбавил ход, потом остановился, мягко покачиваясь на волне. Сразу стало удивительно тихо и спокойно, будто мы, вырвавшись из бурана, вошли в теплый дом. Из капитанской рубки появился Сергей Львович, пробрался на середину палубы, обвел нас веселым взглядом.
— Ну что, морские бродяги, не надоело еще?
Над морем грохнул дружный хор:
— Нет!
— Хорошо. Молодцы. Сейчас пополудничаем и снова в поход, только в обратном направлении: забрались мы с вами уже далеко, пожалуй, и к обеду опоздаем, а это, как вы понимаете, в планы де входит.
— Покой и режим, — вдруг сказал Фимочка. Сказал без обычной усмешки.
И все на минуту притихли. Видно, не один я воображал себя отважным мореплавателем, а тут — не опоздать к обеду…
Появились две наши официантки с бачками, термосами, судками, посудой. Ели так, как будто нас не кормили неделю: бутерброды, котлеты, яйца — все поглощалось с молниеносной быстротой. Ванька мычал, вгрызаясь в кусок хлеба.
— Я бы счас кита проглотил, не то что эти бутерброды. Тоже мне — еда! Для детишек.
Он выхлебнул четыре чашки чая, пил бы еще, да опустели термосы. Сказал Сергею Львовичу, вздохнув:
— Вот каждый день возили бы нас сюда на обед — поглядели бы!.. Все болезни бы выветрило. Без гипсов всяких.
Сергей Львович глядел на Ваньку и смеялся от удовольствия.
Минут через двадцать снова заработали моторы, и катера, лихо развернувшись, помчались назад. К обеду мы, конечно, поспели. Все загорелые, возбужденные, крикливые.
Я чувствовал себя настолько свежо и бодро, что казалось не болел вовсе. Вот что такое море!
Ванька после двойного обеда укладывался спать, тяжело отдуваясь.
— Уф, и здорово ж!.. Счас ка-ак усну!
И затих.
Запись двенадцатая
Ванька сказал мне по секрету:
— Знаешь что, Саньша, хочу я своим малым посылочку послать. Как думаешь?
Я удивился.
— Какую посылочку? Ведь у тебя денег нет.
Ванька покраснел:
— Ну так что ж, что нету?.. Обойдусь, поди. Я не стану есть, что нам на полдник да на третье дают. Конфеты там, печенье, яблоки… Не лезут они мне в глотку, эти сладости разные, как вспомню про своих малых… — И помолчав: — Как думаешь? Можно?
Я пожал плечами:
— Наверное, можно, только надо было эту самую посылку к празднику послать, а так ни то ни се.
Но Ванька заявил решительно:
— В праздник и без того весело, пусть в будни порадуются.
Я решил помочь Ваньке собрать посылку и стал отдавать ему все, что было возможно. Однако дело у нас подвигалось медленно: за два дня набрали всего четыре яблока да десяток конфет и несколько печенюшек.
— Слышь, Ванька, мы так, пожалуй, и за месяц не наскребем.
Ванька взъерошился.
— Скажешь! За неделю полон мешок будет. Гляди-ка, вот он!
Ванька держал за уголки небольшой белый мешочек. Где он взял лоскут, иголку и нитки, когда шил — не знаю.
Прошел еще день, а посылка совсем не пополнилась: на третье нам дали мороженое, на полдник — какао с булкой. Ванька расстроился, с раздражением двинул по тумбочке чашку так, что какао расплескалось, забубнил сердито, поблескивая круглыми желтоватыми глазами:
— Водой всякой поят… На кой она мне? Фрукты надо… От них главная польза, а от воды — что? Пузо только раздувается.
Мне было смешно и жалко Вальку. Я не выдержал и попросил няню купить орехов и фиников — у меня было три последних рубля.
Ванька, когда я отдал ему кульки, растерялся, разволновался, будто я ему жизнь спас.
— Ну, спасибо, Саньша… Спасибо, брат… Век не забуду… Спасибо.
Мешочек сразу заполнился чуть ли не наполовину. Ванька довольно заулыбался.
— Видал? Еще дня четыре, и можно будет посылать.
— Бели, конечно, — усмехнулся я, — нам не зарядят давать какао или молоко.
Ванька нахмурился и лег — так он делал всегда, когда его огорчали. Он долго молчал, о чем-то думая, потом вдруг тихо засмеялся.
— Ты чего?
— Представил, как дома посылку получат… Ух, и шуму будет! По себе знаю… Нинушка и Кирюшка плясать начнут: они всегда пляшут, когда радость. Самый меньшой, Степушка, ручонки потянет, заголосит: «Дай, дай!» А Федя, он теперь старшой, на три года меня помоложе, хмуриться станет, покрикивать: «А ну, уймитесь! Ишь, будто конфет не видали!» Серьезный он парень, Федьша наш… Соседи придут и тоже порадуются, скажут: «Не забывает Ваньша-то вас!»…
Я слушал Ваньку, улыбался. Вспомнил своих… Мама обещает приехать ко мне в отпуск, в сентябре, пишет, что, наверное, и Димку с Таней возьмет с собой. Только как он еще нескоро, этот сентябрь! Лето едва лишь началось…
Запись тринадцатая
Ванька со своей посылкой и всеми разговорами разбередил мне душу: вдруг так захотелось домой.
Уже давно ночь, а я никак не могу уснуть, вспоминаю и вспоминаю про все, что было и чего уже никогда не будет…
Удивительно в жизни все устроено. Вот я, бегал на реку купаться и рыбачить, делал клетки и ловил на пустыре щеглов и снегирей, катался на коньках и лыжах, каждый день носился по городу то в школу, то в кино, то на футбол. Бегал и совсем не замечал вокруг ничего особенного: река как река, город как город. Что в нем такого: улицы, дома, много народа. А теперь отсюда, издалека, я все вижу совсем по-другому. Каждая улица, каждый дом кажутся самыми красивыми и дорогими. Как вспомню что-нибудь, так в груди екнет и дышать трудно, будто в горле комок какой-то застрянет.
И еще я никогда не думал, что ходить — счастье. Бегать, прыгать, плавать, лазить по деревьям… Это я понял только сейчас. Дураки те, кто говорит, что счастье — это выиграть по лотерее, найти много денег или там еще что. Разве придумаешь что-нибудь лучше, чем бродить по лесу, собирать ягоды или грибы; или сидеть на берегу с удочкой.
Вот где красота! Утро. Солнышко только-только взойдет. От реки струйками поднимается туман, а вокруг тишина и слышно лишь, как где-то всплескивает рыба… Сидишь, смотришь на поплавки, а сам макаешь в реку хлеб и ешь… Эх, знал бы кто, как это вкусно!
И папка мой любил есть хлеб, макая в реку. Мы часто ходили с ним на рыбалку, иногда далеко, километров за пятнадцать. Или в степь, слушать жаворонков. Это — весной. Запомнился последний раз. Папка пришел утром со двора радостный, оживленный.
— Погода сегодня — чудо. Ни ветерка, солнце умытое, так и смеется. А небо… — посмотрел весело на меня. — А что, Сашок, не сходить ли нам послушать жаворонков?
Я рад, а мама огорчается, смотрит на папку осуждающе:
— Ты словно мальчишка. Ведь у нас работы — на весь выходной. Грядки надо копать…
Папка умоляюще складывает на груди руки.
— Мы немножко, а?.. Один часок. Придем и все сделаем. Правда, Саша?
— Конечно, — говорю я и хватаю кепку.
Степь за городом широкая — конца не видно. Она уже зазеленела. Над землей дрожит и переливается разноцветными красками пар. Мы выбираем место, где травка побольше и погуще, ложимся вверх лицом и прислушиваемся.
Сколько их, жаворонков, у нас! Вся степь будто поет и звенит. Где они? Как я ни присматриваюсь, а никак не могу увидеть — рябит в глазах. А папка сразу находит.
— Вон, вон, — кричит он мне радостно. — Видишь? Точечка малюсенькая против облака.
Но я все равно не вижу. Да и зачем, когда и так хорошо. Лежу, слушаю жаворонков, а сам смотрю, как высоко-высоко плывут редкие белые облака.
Интересно: плывет, плывет облако и все меньше, меньше становится, словно ком снега тает на солнце. Вот уже и нет его. Осталась только сизая дымка. Потом второе, третье растаяло.
— Как же так, папа, где же берутся облака, если они только и знают, что пропадают?
Папка тоже смотрит на облака, говорит:
— А ты гляди туда, где нет облаков. Вон туда, где небо помутнее, авось и увидишь.
Я долго смотрел и увидел. Кое-где сизая дымка вдруг загустела, стала даже серой, а потом, словно вспыхнула на солнце, забелело пушистое облачко и понеслось вперед, чтобы где-то растаять и снова родиться.
