Лидия Чарская - Том 27. Таита (Тайна института)
Последняя фраза вконец погубила бедную "фабрику Ралле". С жестом, полным презрения, инспектриса махнула рукой.
— Вам будет сбавлено два балла по поведению за шипр и два за дерзкий ответ, — проскандировала она зловещим голосом и тотчас же обратилась к другим воспитанницам: — Теперь я желала бы знать, где вы были?
Что было ответить на такой вопрос? Все, что угодно, только не правду. Сказать правду — значило бы погубить Тайну, Ефима и Стешу. А этого ни под каким видом делать было нельзя. И Ника Баян, заранее возмущаясь неизбежною ложью, выступила вперед.
— Мы были около сторожки Ефима, m-lle. Нам надо было сторожа, — произнесли покорно ее розовые губки.
— Зачем? Чтобы послать его за какою-нибудь дрянью, вроде чайной колбасы или дешевых леденцов? — с новой презрительной улыбкой допытывалась Гандурина.
Легкое замешательство задержало ответ Ники. Отвечать, что она, действительно, хотела послать за покупкой Ефима, конечно, было нельзя. Сторожам и девушкам-прислугам было строго-настрого запрещено ходить за сладкой провизией и другими покупками для институток. Все это должно было приобретаться при благосклонном участии классных дам, под их неизменным контролем. Каждый нарушивший это правило со стороны сторожа или прислуги неизбежно платился наказанием или же вовсе лишался места.
И, зная это прекрасно, Ника избрала совершенно иной план действия, более сложный и утонченный, не грозивший никому, кроме ее самой. Вся раскрасневшаяся она сделала шаг вперед.
— M-lle, — кротким и печальным голосом произнесла шалунья, — я виновата во всем одна. Ефим не знает даже, что я была здесь. И моих подруг я уговорила пойти со мною. Такой ранний час. Так темно и тихо. Такая жуткая «мертвецкая». Мне было страшно одной…
— Но зачем же вы пришли сюда? — чуть ли не взвизгнула Юлия Павловна, снедаемая любопытством.
Ника замирает на мгновение в молчании. Все ждут ее ответа, больше всех инспектриса Гандурина. И вот с дрогнувших губок Ники срывается никем не предвиденный ответ:
— Я хотела поговорить с "ним".
— Что? Что вы сказали?
Пальцы Юлии Павловны остро впиваются в руку девушки. Ее глаза, как две стрелы, пронзают Нику. Если бы эти стрелы имели возможность убивать, то хорошенькая Ника Баян, наверное, уже лежала бы у ног инспектрисы, пронзенная ими насмерть. Но лицо самой Ники внезапно приобретает ее обычное задорное веселое выражение.
— Ну что ж такого, m-lle, — говорит она, тряхнув плечами — ну что ж такого? Я хотела поговорить с Ефимом.
О, этого еще недоставало. Институтки трясутся от усилия удержать смех. Лица их красны, черты искажены. Гандурина до того растерялась от этого неожиданного признания Ники, что положительно теряет дар слова.
И только после продолжительного молчания она поднимает палец к небу и торжественно говорит:
— Баян, я уважаю вашего отца и жалею его, потому что воистину горькое испытание иметь такую дочь. Вы интересуетесь разговором с простым сторожем. Ужас! Ужас! Я не хочу наказывать вас за это, Баян, так как вы были чистосердечны и покаялись мне во всем откровенно, но я требую, чтобы вы выбросили вашу дурь из головы, а для этой цели молились бы ночью. Молитесь, кладите по десяти поклонов утром и вечером, читайте по две главы Евангелия ежедневно, и, может быть, Господь милосердный избавит вас от наваждения и просветит ваш ум. А затем я требую, я беру с вас честное слово, что вы не будете искать больше случая увидеть Ефима и караулить его здесь. Вы должны дать мне это слово, Баян, — торжественно заключила свою речь инспектриса.
— Я даю вам его, m-lle. Я постараюсь исполнить все то, что вы говорите, и надеюсь, что ваши советы спасут меня, — исполненным смирения тоном шепчет Баян.
Юлия Павловна растрогана и польщена. Обаяние этой очаровательной девушки-ребенка действует и на нее. Никто еще с нею не говорил так чистосердечно. И потом, не так уж, в сущности, грешна эта девочка с поэтичной головкой, с глазами, как две далекие небесные звезды, что чувствует потребность поговорить с посторонним человеком. И костлявая рука инспектрисы протягивается к юному свежему личику, а скрипучий голос бубнит протяжно:
— Вы дали мне слово, и я вам верю. Вы всегда держите ваше слово, Баян. А теперь ступайте все в залу на молитву, и чтобы я вас никогда не видела здесь.
С этими словами Гандурина исчезла так же быстро, как и появилась, за колоннами нижней площадки.
— Вот так ловко придумала!
— Ай да Никушка! Ай да молодец!
— Умереть от хохота можно!
— Нет, ведь выдумать надо: хотела поговорить с Ефимом!
— Ха-ха-ха!
Подруги хохочут неистово, не будучи в силах сдерживать смех, но сама Ника грустна. В поэтично растрепанной головке проносятся сбивчиво-тревожные мысли:
"Ложь, невольная хотя, но все-таки ложь. И бедный добрый Ефим точно явился посмешищем. И Ханжа тоже. Некрасиво это в сущности, но что же делать? Был единственный выход спасти троих людей, другого выбора не было, пришлось пойти на сделку с собственной совестью ее, Никиным, «рыцарством», за которое ее так любят в институте".
И успокоенная отчасти, она последовала за подругами в зал, где уже собрались все классы в ожидании общей молитвы.
Глава 3
На дворе трещит декабрьский морозец. Снежинки-мухи крутятся за окнами. Одиннадцать часов утра. В классе выпускных сидит учитель словесности — высокий, некрасивый, с худым болезненным лицом и глубоко запавшими глазами. Его фамилия Осколкин, но есть и прозвище, как это водится в институте: за постоянное прибавление фразы "благодарю вас" после каждого ответа, его так и прозвали институтки Благодарю Вас.
Он подробно и красочно объясняет воспитанницам значение Пушкина, разбирает повести Белкина, говорит о романах и поэмах великого поэта. Мелькают названия: "Арап Петра Великого", "Капитанская дочка", «Полтава», "Цыгане", "Евгений Онегин".
У окна за столиком, низко склонив голову, сидит над изящной полоской английских кружев вторая французская классная дама, Анна Мироновна Оль, прозванная институтками Четырехместной каретой. Анна Мироновна не в меру полна, не в меру мала и очень добродушна. Но прозвище Четырехместной кареты она заслужила отнюдь не за свою фигуру; нет, это прозвище имело гораздо более глубокий смысл. У добродушной и снисходительной, много спускающей с рук институткам Анны Мироновны есть «пунктик»: она постоянно повторяет воспитанницам, что для каждой благовоспитанной девушки необходимо соблюдать четыре правила, а именно: прилежание, любовь к занятиям, веру в успех и почтение к педагогическому начальству. За это ее и прозвали Четырехместной каретой. Сейчас Четырехместная карета так углубилась в тщательное обметывание кружков английской прошивки, наметанной на длинную полосу батиста, что и не видит того, что происходит в классе. А происходит нечто не совсем обыкновенное.
Перед Никой Баян лежит тонко разрисованная красками художественная программа. В ней малиновым шрифтом по голубому полю значится:
"Музыкально-вокально-танцевальный вечер, имеющий быть в пользу бедной сиротки в выпускном 1-м классе Н-ского института".
Затем следовали номера исполнения;
Арию Татьяны из оперы "Евгений Онегин" исполнит госпожа Козельская.
Марш "Шествие гномов" из оперы "Кольцо Нибелунгов" Вагнера исполнят в четыре руки госпожи Тольская и Сокольская.
"Мечты королевы", стихотворение Надсона, прочтет госпожа Браун.
"Как хороши, как свежи были розы", стихотворение в прозе Тургенева, продекламирует госпожа Веселовская.
Цыганские романсы под гитару исполнит госпожа Чернова.
И в заключение «Танцы-фантазии» исполнит босоножка госпожа Ника Баян.
Программа обещала быть крайне интересной. Ее составили накануне шесть заговорщиц во главе с Никой: Наташа Браун, Золотая Рыбка, Хризантема и Алеко с Земфирой. Составили по необходимости: наступила зима, а у Глаши, то есть, у Тайны, дочери института ничего не было: ни теплого платья, ни сапог, ни галош, ни пальто. А малютка рвалась на прогулку. Решили сообща устроить вечер, первый платный вечер в институте, в пользу бедной сиротки, якобы проживающей в деревенской глуши.
Смелые Никины мечты полетели далеко. Было условлено просить начальницу назначить день, дать залу, разрешить пригласить родных, братьев, кузенов, устроить после вечера танцы. Ах, все это было так заманчиво и интересно. А главное, обещало известную сумму денег в пользу Глаши. Входные билеты были назначены по гривеннику. Сумма крохотная, в сущности, доступная каждому; она бы не стеснила никого, а для маленькой Тайны составила бы весьма и весьма многое.
Все это вихрем проносится в кудрявой головке Ники, пока она с сосредоточенным видом берет в руки карандаш и самым тщательным образом высчитывает, сколько может принести денег этот вечер.
