Вера Новицкая - Басурманка
Доброе сердце Сережи разрывалось на части при виде горя девочки от тяжкой обиды, им самим же нанесенной ей.
Так ласково и искренне звучал голос Сергея, что Женя не могла не почувствовать, как больно ему самому, как жалеет он о происшедшем.
Но если он только жалеет о сказанном, ей мало этого; она должна увидеть, почувствовать, что он действительно сам не понял, что сказал.
Девочка поворачивает к нему свое лицо, все еще залитое слезами, но уже не такое страшное.
– Правда?.. Правда? Ты не думал, не хотел сказать того?.. – Женя не находит подходящего слова. – Правда?.. Побожись…
Взгляд ее пристально, настойчиво устремлен в глаза Сережи.
Нет, они не лгут, не могут лгать. Жене даже кажется, что они мокрые.
– Ей-же Богу, Жучок, правда, как маму люблю, как тебя люблю!.. – дает мальчик самую для него убедительную и неопровержимую клятву.
Но Женя и так уже поверила, почувствовала правду в ту самую минуту, когда увидела, что в глазах Сергея блестит что-то влажное.
– Не сердишься больше? Веришь? Мир? Да?..
В ответ ему уже сверкают белые зубки, золотые искорки снова зажигаются в глазах девочки. Вдруг опять, словно черная тень, проходит в них.
– Боже, как я ненавижу их! Понимаешь?.. – что-то глухое и мрачное снова зазвучало в голосе. – Знаешь, – подумав мгновение, страстно заговорила она, – если бы на меня напали французы, хотели бы убить меня, и для того, чтобы спастись, нужно было бы только признаться, что я… тоже француженка… Никогда, ни за что бы я этого не сделала! Лучше умереть, но… русской… Я так люблю всех вас… – совсем другим, нежным голосом закончила Женя и порывисто обхватила черную курчавую голову юноши.
– А про тебя-то я и забыла! Ах ты, карапуз ты мой несчастный! – вернувшись к действительной жизни и заметив Грушу, спохватилась Женя. – Ну постой, за свое терпение получишь не один, а два пирога и во-о-о каких, – чуть не на пол-аршина[10] отставив указательные пальцы обеих рук, наглядно пояснила она и потащила ребенка к заповедному шкафу со всякими вкусностями.
Китти, верная обещанию, данному матери Юрия в день его отъезда, постоянно навещала старушку.
Тихие, почти счастливые часы проводили вместе молодая девушка и пожилая, разбитая потерями и недугами женщина. Сколько было у них общего, как созвучно порой бились и сжимались их сердца! Задушевные беседы лились, лились без конца.
Ярким лучом являлась девушка в муратовском доме, освещая и согревая печальные, одинокие дни старушки. Вместе с тем эти милые стены, где все полно было им, теперь далеким, но таким близким, дорогим ей Юрием, были для самой Китти неисчерпаемым источником тихой радости. Она уходила из Муратовки с отрадой в сердце, ясной, глубокой верой в светлое будущее, которая все время не покидала ее.
Иногда и Троянов сопровождал дочь, чтобы проведать жену своего покойного друга, которую любил и уважал всей душой.
Наведывалась и Анна Николаевна, слишком хорошо понимавшая, что должно было происходить в за таенной глубине этого любящего материнского сердца.
Каким светлым праздником стал для Китти и старушки Муратовой тот счастливый день, когда было получено письмо от Юрия! Ведь это не слух, не изустная весть, не утешение, созданное надеждой и верой в милосердие Божие. Этот белый листок – ведь это живое существо, так много говорящее. По нему водила рука Юрия, здорового, бодрого, почти радостного. В каждой строке сквозила его душа, его честное, горячее сердце, его благородные порывы.
Юрий уезжал, снабженный письмом от матери к генералу Дохтурову, одному из ближайших друзей покойного Муратова. Прямо к нему и отправился молодой человек.
Теперь Юрий описывал, как сердечно встретил его генерал, сколько выказал тепла и чисто родительского попечения. Говорил, что ему пришлось участвовать уже в двух-трех небольших стычках, но что он цел и невредим. Тут же были приписаны несколько строк самим Дохтуровым.
«Благодарю Вас от всего сердца за драгоценную посылку – вашего сына и от души поздравляю Вас, как мать. Не многим Господь посылает в удел такое сокровище», – говорилось в письме.
В ту ночь, когда весь дом давно уже спал, в комнате Жени и Китти перед большим киотом[11] с горящей голубой лампадкой можно было долго наблюдать коленопреклоненную фигуру белокурой девушки. Такая светлая радость, такая горячая благодарность, такая детская ясная вера светились в ее чудных глазах, что вся она, в длинной белой ночной рубашке, с полураспустившимися белокурыми волосами, трогательная в своем высоком порыве, казалась воплощением молитвенного вдохновения. Она горячо благодарила Бога за посланную ей сегодня великую радость, молила спасти и сохранить другое близкое существо – горячо любимого отца, который на следующий день должен был уехать.
Последние несколько дней, которые предшествовали отъезду Владимира Петровича, Сережа был как-то необыкновенно печален. Конечно, невеселое настроение царило и во всем доме, но подобная грусть, озабоченность и задумчивость со стороны веселого, всегда жизнерадостного юноши являлась делом столь непривычным, что невольно останавливала на себе внимание.
Даже радостное известие, привезенное сестрой, что от Юрия было письмо, что он жив, здоров, что ему удалось принять участие в двух небольших сражениях, лестный отзыв о нем старика Дохтурова – даже эти сведения о любимом друге не согнали озабоченного выражения с лица Сережи, наоборот, оно могло показаться даже еще более хмурым.
– Что с тобой, Сережа? – задавали ему почти каждый день один и тот же вопрос.
– Ничего, так, – неопределенно и неизменно отвечал он.
«По отцу, бедняжка, тоскует», – решили мать и Китти. Тронутые таким глубоким чувством со стороны мальчика, они особенно бережно обращались с ним.
Только Женя пристально и подозрительно присматривалась к своему любимцу. Одна она видела, что в нем происходит нечто особенное.
– Сережа, ты что-то затеял? – ребром поставила она вопрос. – Правда, я же вижу. Что-нибудь да засело у тебя в голове… Что, Сергуля, что, милый, скажи? Ведь мне все можно сказать.
– Вот выдумала! – недовольно запротестовал тот. – Ничего! Просто мне грустно!
– Грустно? Всем грустно, не тебе одному, однако ни у кого нет такой глупой физиономии, как у тебя. Я прекрасно тебя знаю и вижу, что ты выдумал какую-то глупость. Непременно глупость, иначе бы ты от меня не скрывал! – уже недовольная, несколько повысив тон, продолжала Женя.
– Глупости! Много ты понимаешь! – вдруг вспылил Сережа. – Да что с тебя взять, с девчонки!
– Ага! Не «глупость», значит, «умность». Вот я и права, что-то да сидит у тебя в голове! – на сей раз ничуть не обидевшись за пренебрежительный тон последней фразы, оживилась Женя. – Ну скажи, Сережка, скажи, миленький!
Но у того, видимо, что называется, кошки на душе скребли, и Женя своими расспросами бередила больное место.
– Отстань ты от меня, несносная девчонка! Это бабьё как пристанет, так отбою от него нет.
Женя вспыхнула и, надув губы, обиженно вышла из комнаты.
После ужина, этого последнего ужина, что семья проводила в полном сборе, все, не расходясь, остались в столовой.
Сережа долго взволнованно и сосредоточенно ходил из угла в угол. Несколько раз он останавливался, поглядывая поочередно на отца и на мать, словно собираясь заговорить. Но не решаясь вымолвить того, что просилось с его языка, он продолжал свою нервную прогулку.
Женя все время настойчиво следила за ним глазами, сама взволнованная, удрученная неизвестностью и каким-то тревожным ожиданием.
Наконец, когда все поднялись, собираясь пожелать друг другу покойной ночи, Сережа вдруг решительно подошел к отцу и матери, стоявшим рядом, и взволнованно начал:
– Мамочка! Папа́! У меня есть очень важное и серьезное дело. Мне надо поговорить с вами. Обещайте, ради Бога, обещайте, что вы исполните! Ну, дайте слово! Если вы меня хоть немножко любите… Обещайте, позвольте, иначе… я буду страшно, то есть страшно несчастен…
Его голос оборвался от волнения.
– Но в чем же дело, мой мальчик? Ты скажи… – несколько встревоженная расстроенным видом, дрожащим голосом и неподдельным огорчением, прозвучавшим в последней фразе сына, допытывалась Анна Николаевна. – Ты ведь знаешь, и я, и отец в пределах возможного стараемся никогда не перечить, не противиться вашим желаниям. Но обещать, не зная, о чем идет речь, согласись, это немыслимо! Мало ли что может взбрести в твою горячую голову, – ласково проводя рукой по густой шапке его черных завитков, уже улыбаясь, закончила Троянова.
– Ты едешь завтра, папа́, умоляю, возьми меня с собой! – не переводя духа, выпалил Сергей всё угнетавшее и так сильно волновавшее его последние дни.
– Вот она глупость! Вот! Я говорила! Я знала, что этот сумасшедший мальчишка что-то задумал!.. – вся красная и дрожащая от волнения, выкрикнула Женя, едва признание сорвалось с языка Сережи. – Только тебя там не хватало, – продолжала она. Да еще Степки да Бори. И соску, и нагрудник, и няню – все с собой возьмите, герои!..
