Лидия Чарская - Некрасивая
Я зарылась горячим лицом в подушку, я пыталась прогнать навязчивые болезненные воспоминания, но от этого они делались точно нарочно, в двое мучительнее и острее…
— Лизочка! Ты опять плачешь? — услышала я прерывистый шепот у моего уха, и подняла голову. Вся собравшись в комочек, босая, в одной сорочке, сидела на краю моей постели Мурка. Ее худенькие руки гладили мои плечи и спину, её сияющие и в темноте лучившиеся глаза тревожно и ласково впивались мне в лицо мягким любящим взглядом.
— Лиза, милая, кто тебя обидел? Не плачь, Лиза, расскажи-ка скорее! Тебя опять «травили», наши? Да? Будь же откровенна со мной! Как досадно, что меня не было здесь. Я бегала в младший дортуар к сестренке. Знаешь, у меня маленькая сестра в «седмушках». Ей всего девять лет. Аллочкой зовут, спешная такая, нос пуговкой, глаза как у куклы, лилового цвета, ее весь институт боготворит. Куклой, так и зовут. Балуют напропалую мою Альку. Совсем избаловалась девчурка! Ну, да не в ней дело, a вот ты… Ты… Говори же, рассказывай! Что случилось с тобой, Лиза? — И низко, низко наклоняясь к моему лицу, милая девочка пытливо всматривалась в него озабоченными глазами.
Я поспешила уверить ее, что не плачу и тем же взволнованно-прерывистым шепотом рассказала ей и про историю в умывальной, и про дикую выходку Аннибал. Она внимательно слушала меня, кивала своей черной головкой, поглаживала в своих теплых руках, мои захолодевшие от волнения пальцы, потом заговорила тихо-тихо:
— Ты на Римму не сердись. Она не со зла ведь, Лизочка, — она не злая, только необузданная и дикая какая-то. Ее Фея к тому же усмирить может. Одним взглядом, одним словом. Африканка Фею больше всех в мире любит и бегает за ней по пятам, как собачка. И Грибова и Строева тоже далеко не дурные девочки. На них добрым словом повлиять всегда можно. Они только шалуньи страшные… Незабудка — та хуже. Незабудка так уколоть сумеет… Так больно по самолюбию в другой раз хлестнет, но и ее образумить можно… А вот Фея…
Тут Валя запнулась и покачала головой.
— Фея? Разве она, недобрая, Валя? — спросила я.
— Нет, не то… Может быть и добрая она, Лиза я не знаю, — еще тише и раздельнее, точно что-то соображая заговорила девочка, — но только этой доброты ее не видно в другой раз. И не показывает она ее, такая она вся гордая, холодная, красивая и так распорядиться всегда умеет во время от шалостей остановить других. И слушают все, как взрослую… Ты заметила, да? И никогда ни солжет, не выгородится из беды и великодушная, помогает многим… Только холодная какая-то странная… Весной у нас воспитанница умерла, хорошая такая девочка, дружна была с Феей. Кроткая, ласковая. Жаль было ее всем безумно. Все плакали: и начальница и инспектриса и классные дамы, а о нас всех и говорить нечего. Рекой разливались на отпевании. То и дело то ту, то другую из церкви выводили. А Фея, Дина Колынцева стоит, как ни в чем не бывало. Бледная, но спокойная, как всегда. И недовольно поглядывала на тех, которые ходу богослужения слезами мешали. А на другой день матери покойницы письмо послала, — что так мол и так, хот умерла Люся Марликовская, ваша дочка, но она Дина Колынцева никогда не забудет самой покойной и если, что понадобится когда либо осиротевшей и небогатой госпоже Марликовской, она Дина всегда чем может, пособит ей. Она ведь богатая, важная — Фея, у нее отец придворный генерал, и все родственники аристократы. А Люси покойной семья бедная-разбедная и ребят как и у нас дома куча. Через месяц мальчика, Люсиного братишку, папа Динин в корпус на казенный счет определил Дина упросила, а через полгода еще двух сестер в институты. Вот она какая наша Фея! А о письме ни слова, его сама тогда же Марликовская со слезами начальнице показывала и Дину ангелом Божиим называла.
— Ты ее любишь Мурочка? — спросила я, невольно пораженная ее рассказами.
— Я всех люблю, — горячо подхватила девочка, — и тебя и Дину и Аннибал и Незабудку и рыжую Наташу и Грибову. Бог велел любить всех, и за всех молиться, — еще горячее заключила она.
— Ты и молилась за всех сейчас, Мурочка?
— За тебя молилась! — проговорила она, — сейчас только за тебя, Лиза! — Просила, чтобы Бог милосердный помог тебе привыкнуть к нам поскорее, к нашей жизни, чтобы ты сблизилась скорее с девочками, чтобы они полюбили тебя!
— Они не полюбят меня Мура. Никогда! Никогда! — вырвалось у меня стоном горечи из груди.
— Полюбят, — если Бог захочет — то полюбят, Лиза. Ведь я же люблю тебя!
— Любишь, а подругой моей не хочешь быть! — невольным упреком сорвалось с моих губ.
Валя вся встрепенулась, заволновалась. Схватила меня за руку и заговорила спешно, спешно; — Лиза, Лизочка! Пойми меня, пойми, пойми! Голубонька, душка, милая! Пожалуйста, Лиза! Слушай, сейчас ты несчастна — и я буду около, тебя, утешать тебя и успокаивать пока ты не почувствуешь себя счастливой, а потом подойду к другой девочке, тоже печальной, огорченной или одинокой и ее утешать и ласкать буду, пока и ей на душе не станет лучше, светлее. С веселыми и счастливыми мне, нечего делать. С несчастными мне легче как-то! Их успокоить, добиться от них улыбки, доверия — ведь это так хорошо! Ведь и Христос так учил: «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные и я успокою вас». Так и мы… Мы все должны поступать по Его примеру. Он наш учитель и Бог. Вот почему я не могу примкнуть к одной подруге, утешать и радовать ее, когда в других уголках нашего здания есть еще более несчастные, нуждающиеся в утешении девочки, нежели она. Понимаешь ли ты меня теперь, Лиза?
О, да, я поняла тебя, милая, милая худенькая девочка с таким всегда некрасивым лицом, а теперь ставшая почти прекрасной вследствие выражения святого восторга, заигравшего в нем!
Ее кроткие глаза казались теперь еще более кроткими и чудесными и лучились, как звезды. Такими глазами должны смотреть небесные ангелы в Пречистое лицо своего Творца. И меня потянуло к этим глазам, к этому лицу, и на душе стало вдруг легко и радостно как в светлый праздник.
— Мура, дорогая, добрая Мура! — прошептала я, и обняв девочку за ее худенькие плечи, крепко поцеловала ее.
— Грибова, дрянь этакая, отдай мне мою тетрадку, я madame Роже пожалуюсь! — закричал кто-то во сне на дальнем конце спальни. С ближайшей постели поднялась всклокоченная рыжая голова Строевой, казавшаяся червонно-золотой в обманчивом свете ночника.
— Mesdames! Кто это шепчется по ночам! Спать не дает! — ворчливо буркнул сонный голос и повозившись немного всклокоченная головка снова повалилась на подушку с очевидным намерением продолжать снова прерванный сон.
— Спокойной ночи, Лиза! Спи хорошенько. И не тоскуй больше, — наскоро целуя меня, произнесла Мурка и ловко прыгнула прямо с моей постели в свою, не ступая босыми ногами на пол.
— Спокойной ночи, милая, милая Валя! — отвечала я и стала плотно кутаться в холодное, неуклюжее нанковое одеяло.
— Слушай Лиза, а ты не молишься разве перед сном? — через минутное молчание услышала я снова знакомый голос.
Я густо покраснела в темноте, точно уличенная на самом месте преступлении. Я имела привычку молиться утром и вечером, но сегодня, взволнованная десятком новых впечатлений, я совершенно упустила из памяти сделать это. Ни слова не говоря, я поднялась на своей постели и завернувшись в нанковое одеяло, стоя на коленях, прочла все молитвы, которые только знала, перед крошечной «собственной» иконой Божией Матери, привезенной мной из дома и повешенной к изголовью кровати. По окончании молитвы, я перекрестила подушку, поцеловала образок и, перегнувшись через промежуток, разделявший мою постель от постели Муриной, взглянула на девочку. Она еще не спала. Подложив под голову худенькие ручонки, Валентина лежала вглядываясь в полумрак дортуара и ее лучистый взгляд улыбался кротко и светло.
— Ну видишь, теперь тебе еще легче на душе станет! — проговорила она и протянула мне руку. — Я решила, Лиза, быть с тобой как можно больше, пока ты еще чужая здесь, — услышала я ее милый голосок и поцеловав добрую девочку улеглась в постель с облегченной и успокоенной душой. Молитва и Валя подкрепили меня…
Глава X
Прием
— Графиня Гродская! Пожалуйте в залу! К вам пришли родные!
Я услышала эту фразу через три дня моего поступления в институт. Было воскресенье.
Воспитанницы с утра одетые в чистые более нарядные нежели в будни, с многочисленными складочками передники, в батистовые рукавчики и пелеринки ходили в церковь, находившуюся в третьем этаже институтского здания. После чаю в столовой был подан праздничный завтрак с горячей кулебякой, добавочным блюдом и кофе. Теперь вернувшись из столовой они все чинно расселись группами и парами в классе. Одни приготовляли уроки на понедельник, другие читали книги, третьи переговаривались с подругами, в ожидании счастливой минуты, когда прибежит маленькая «шестушка», (шестые дежурили в приеме в назначенные часы) и позовет на свидание к родным.
