Фрида Вигдорова - Дорога в жизнь
И вот он вернулся из самовольной отлучки и стоял передо мною рядом с дежурным командиром Жуковым, готовый заплакав закричать, забиться в истерике.
– И не пускайте! Не хотите – и не пускайте, очень нужно, подумаешь! – затянул он было на одной ноте.
В самом начале я сказал ребятам очень точно: кто уйдет – обратно не пущу! Но не пустить сейчас Коршунова нельзя, это понятно и мне, и Алексею Саввичу, и Жукову. Не понимает этого, может быть, один Коршунов, мучимый сомнением: а вдруг я его сию минуту выставлю на улицу?
– Я думаю, – говорит Алексей Саввич вопросительно глядя на меня, – пускай Коршунов идет спать. А весь отряд Колышкина оставим на месяц без отпуска – пускай научатся отвечать друг за друга.
Так мы и сделали. Но назавтра же ко мне явился Репин:
– Семен Афанасьевич, разрешите мне, пожалуйста, отлучиться в Ленинград.
– Ты ведь знаешь, что ваш отряд на месяц лишен отпуска.
– Это из-за Коршунова?
– Да, из-за Коршунова.
– Семен Афанасьевич, а я-то при чем?
– А у нас теперь такое правило, Андрей: один за всех, все за одного.
– Очень странно, – негромко говорит Андрей уходя.
Да, Алексей Саввич предложил очень правильную меру, но я был бы куда спокойнее, будь Коршунов в отряде Жукова или, Стеклова. Там ребята отнеслись бы к такому наказанию разумнее. Посетовали бы, но Коршунова не изводили бы, не дергали. А у Колышкина? Не стали бы там вымещать на Коршунове свою досаду… Поэтому я не свожу с Коршунова глаз ни на работе, на в столовой. Да, разумное наказание. Но опять-таки – не рано ли мы его применили? В хорошем, дружном коллективе оно было бы верно, а сейчас?
Однажды, в такой же дождливый, ненастный день, как тот, когда мы ломали забор, я застал на чердаке Петю Кизимова и Андрея Репина за картами. И тут я сказал слова, которые, конечно, еще никак не могли дойти до их сознания. Я сказал Петьке:
– И не совестно тебе?
От растерянности он даже не догадался встать – сидел несчастный, красный, как рак, и не отвечал. Репин – тот меня не удивил. Но Петя, мой первый знакомец в Березовой поляне, мой первый благожелатель и друг! Как случилось, что он предал меня, нарушил мой строжайший запрет?
– Тебе, видно, уже надоели твои башмаки? Опять захотелось босиком попрыгать, так? Давай карты.
Должно быть, обрадовавшись, что можно хоть как-то выйти из бездействия и молчаливого отчаяния, Петька вскочил и стал лихорадочно подбирать карты. На Андрея я не смотрел.
В сущности, из этих двоих опасен был именно Репин. В этом я был совершенно уверен. И, однако, через несколько дней в короткий перерыв между работой в мастерской и обедом я снова застал за картами не Репина, а Петьку, на этот раз с Коробочкиным. Петька ни жив ни мертв оцепенел на месте, так и не стасовав карты.
Я не стал ни о чем расспрашивать ребят и не позвал их за собой. Они сами, ни слова не говоря, встали и пошли следом. Я привел их в столовую:
– Садитесь за стол и играйте! Нечего прятаться по чердакам. Если вам невмоготу, играйте.
– Играть? – с запинкой переспросил Петька.
– Ну да. Вот ваша колода – садитесь и играйте.
Оба сидели неподвижно, с той лишь разницей, что лицо Коробочкина было спокойно и непроницаемо, как лицо Панина, когда он жевал злополучную буханку, а на лице Петьки было написано самое горькое отчаяние. Но что толку? Ведь и в прошлый раз он отчаивался, однако это не помешало ему снова взяться за карты.
– Тасуй, Коробочкин, – сказал я.
Коробочкин сдал карту.
– Играйте!
Коробочкин исподлобья мельком глянул на меня и кинул карту, но его партнер не шевельнулся.
– Что же ты? Отвечай, – сказал я.
Когда мы вошли, дежурные накрывали к обеду, гремели ложками и вилками. Сейчас жизнь в столовой остановилась, все смотрят на стол, за которым сидят Петька и Коробочкин. Вот уже заливается звонок, вбегают первые ребята. Они мгновенно соображают, что здесь происходит. Кое-кто придвигается поближе и смотрит, остальные рассаживаются по местам и наблюдают издали.
Я отхожу, оглядываю столовую – все ли в порядке. Потом подсаживаюсь за стол к Глебову и Стекловым и принимаюсь за свой обед.
В столовой непривычная тишина. Иногда прорвется приглушенный смех – и снова тихо. Так.
Правильно ли я поступил? Я знаю все, что мне могут возразить по этому поводу: нельзя унижать человеческое достоинство. Это верно, нельзя. И, конечно, трудно и оскорбительно им было сидеть на глазах у всех с картами в руках и ощущать на себе взгляды ребят – сочувственные или насмешливые… Но ведь человеческое достоинство этих злополучных картежников будет унижено гораздо больше, если они вот так и будут играть и обирать друг друга… Эх, не с кем посоветоваться! Как это – не с кем? Нет рядом Антона Семеновича, но есть Алексей Саввич, есть Екатерина Ивановна и Софья Михайловна. Да, но где же мне было советоваться с ними? Ведь решение надо было принять тут же, не медля ни секунды…
Кончаем обедать. Ребята выбегают из столовой, но то и дело кто-нибудь заглядывает – а как идет игра? Я задерживаюсь за своим столом. И вдруг слышу плач. Плачет Петька – в голос, взахлеб, как плачут совсем маленькие дети. Коробочкин по-прежнему спокоен и неподвижен, а Петька ревет неутешно, размазывая слезы по лицу. Что и говорить, жалко его.
– Ну что, Петр? Не играется?
– Я боль…ше не бу…ду! – насилу выговаривает Петька, захлебываясь слезами. – Вот честное слово!.. Не хочу я… возь…мите карты! – И он отбрасывает их, точно это змея или ехидна.
– А запасная колода?
– Это последняя! Чтоб мне провалиться… последняя… – всхлипывает Петька.
Конец ли это? Ох, наверно, до конца далеко!
Вечером ко мне в кабинет приходит маленький Павлуша Стеклов.
– Что тебе? – спрашиваю.
– Я просто так.
– Ну, присаживайся.
Он садится на диван и молчит. Молчу и я.
– Семен Афанасьевич, – наконец решается он. – Дело-то какое… Ведь Петьку… Может, вы думаете – вот, не слушается… А его на подначку взяли. Ему говорит… там, один: «Что, говорит, испугался? Слабо тебе еще сыграть». Ну, Петька и говорит: «А вот и не слабо!»
А, вот оно что.
– Петя, где ты там? – говорю я. – Заходи, не стесняйся!
Стеклов-младший застывает с открытым ртом. Он потрясен: как это я догадался, что он пришел не один? За дверью слышится какая-то возня, скрип половицы, шумный вздох – и на пороге появляется Петька.
– Садись, Петя, – говорю. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Что было, то прошло.
В это время в дверь без стука врывается Король:
– Семен Афанасьевич, вам телеграмма! От Алексей Саввича! То есть это он ее принял и говорит – неси скорее, вот я и…
Я разрываю телеграфный бланк – и вижу три пары устремленных на меня вопрошающих глаз. Не знаю, что подумали ребята, но у них такой вид, словно эта телеграмма должна касаться непосредственно их, во всяком случае – детского дома.
– Из Харькова выехала моя жена с ребятишками, – говорю я почти невольно. – Завтра она будет в Ленинграде.
Забавно: у всех троих на лицах удовлетворение. А Король понимающе говорит:
– Надо встречать. Вы меня возьмите с собой, я вам помогу.
– Спасибо, – отвечаю я.
11. ВСТРЕЧАТЬ – ХОРОШО!
Мы с Королём выезжаем очень рано, первым поездом. Дом я оставил на Алексея Саввича. Уезжал я, признаться, не без тревоги, но и Алексей Саввич и Екатерина Ивановна наперебой успокаивали меня:
– Все будет хорошо, ничего без вас не случится, управимся.
И вот мы сидим в полутемном вагоне. Напротив нас, в углу, – маленькая девочка в белом капоре. Она не мигая смотрит на лампочку. Иногда сонно прикрывает глаза – и снова пристально смотрит на огонек. Ей года три. Мои чуть постарше. Скорей бы увидеть их! Мне некогда было думать о них все эти дни. Мое время без остатка, до последней секунды, поглощал дом в Березовой поляне и мои новые ребята. Но сейчас я понимаю, до чего соскучился. Соскучились руки: хорошо бы подхватить малышей, потрепать по волосам, по круглым щекам, подбросить к самому потолку, услышать, как оба они визжат: тот, что летит кверху, – от восторженного испуга, тот, что подпрыгивает возле меня на полу, ожидая своей очереди лететь, – от счастливого нетерпения…
Король сидит у окна и смотрит на проплывающие мимо деревья, еще смутные, неотчетливые. Потом в вагоне становится светлей, и вот уже дневной свет смешивается с электрическим, а потом и вовсе вытесняет его. Утро. Девочка напротив уснула, привалившись к матери. Я смотрю на нее, смотрю до тех пор, пока на месте ее светлой головки в белом капоре мне не начинает мерещиться другая – черноволосая, в красной шапочке.
– Семен Афанасьевич, – слышу я голос Короля, – я вместо себя в отряде оставил Плетнева.
Я встряхиваюсь, как от дремоты:
– Не напрасно ли? Он был в самовольной отлучке.
– Ничего, я думаю. Наука.
– Наука-то наука, а станут ли ребята его слушать?
– Его-то?
