Что будет, если я проснусь - Монахова Анна Сергеевна

Отец пожал плечами, вздохнул и ответил:

– Делайте, что хотите.

Когда-то давно я хотел стать моряком. Потом морские дали как-то потускнели. Я начал мечтать о карьере лётчика. Но постепенно горячее желание взлететь в небо поутихло. О том, чтобы стать знаменитым гитаристом, и речи не шло – слава для меня была бы лишней обузой. Я никогда не мечтал в одно распрекрасное утро проснуться знаменитым.

Но когда я познакомился с Таней, я решил, что хочу помогать таким людям, как она. Хочу, чтобы когда-нибудь девочка, похожая на Таню, вошла ко мне в кабинет, недоверчиво разглядывая крашеные стены и ковёр на полу. А через несколько недель, а может, и лет, впервые взглянула на меня, а главное, на мир совсем другим, открытым взглядом.

Однажды, после уроков, когда я провожал Таню до дома, я спросил у неё:

– Придёшь к нам в гости на Новый год?

Таня растерянно остановилась, посмотрела на меня, будто пыталась понять, не шучу ли я.

– А твои родители не будут против? – пробормотала она и опустила голову.

– Не будут. Я договорился. Будем тебя ждать.

– Хорошо, – кивнула Таня, улыбнувшись. – Тогда я приду.

Мы зашагали дальше. И я спросил о том, что меня давно интересовало.

– Расскажи мне о своём мире, – сказал я. – Говорят, у аутистов есть свой мир. И он так хорош, что вы не хотите вылезать наружу. Ну, в этот, в наш обыкновенный. Поэтому вас так трудно разговорить.

Таня улыбнулась, долго размышляла, а потом ответила:

– Я не знаю, как у других. А я… Мне трудно говорить об этом. Это всё равно что рассказывать полузабытый сон. Я ведь сейчас всё реже там бываю. Мне кажется, теперь я совсем другая. Хотя иногда возвращаюсь в это состояние. Только для этого мне надо что-нибудь делать, например, хлопать в ладоши. Или кружиться на месте. Я помню, что там мне спокойно. Я чувствовала себя защищённой. Но в тоже время меня постоянно пытались оттуда вытащить. У меня это всегда вызывало сопротивление. Я устраивала истерики, кричала, топала ногами, лишь бы меня оставили в покое. Там просто и ясно, там то, к чему я привыкла, что хотела бы видеть, и не надо бояться, что ты сделаешь что-то не так. А в обычной жизни я часто попадаю впросак, говорю такое, отчего люди со смеху падают. Мама долго боролась с моим плохим поведением. Так она говорила про мои истерики. Меня все называли ужасным, плохо воспитанным ребёнком, взрослые в автобусе или на детской площадке возмущались, когда я начинала кричать или плакать во весь голос. А я не могла остановиться, просто не хотела. Наверное, я и правда глупая.

– Нет, – сказал я. – Ты не глупая.

Ты лучше многих людей, которых я знаю. Ты добрая и никогда не врёшь. Ты даже не представляешь, как часто люди врут друг другу.

– Не представляю, – Таня рассмеялась и прислонилась рукой запорошенному снегом стволу тополя, который рос у неё во дворе. – Ты не будешь смеяться?

– Не буду.

– Я разговариваю с животными, с птицами, с деревьями. И знаю, что они понимают меня. Они всё чувствуют так же, как и мы. Только не могут разговаривать. И ещё я вижу сны. – Таня отняла руку от дерева и нахмурилась.

– Сны – это хорошо. Я вот сплю, как убитый, мне вообще почти ничего не снится, – сказал я. – Даже завидую тебе немного.

– Эти сны мама называет вещими. По-чти всё, что мне снится, после сбывается. И не всегда эти сны хорошие.

– Да? – я усмехнулся. – А тебе не снился финал Кубка мира по футболу? Может, результаты знаешь?

– Нет, – рассмеялась Таня. – Что за глупость? Мне совсем другие вещи снятся. Про моих знакомых и родных. Про школу. И про тебя.

– И что же тебе приснилось про меня? – спросил я и, затаив дыхание, обнял её.

Сердце так забилось, что мне казалось, оно сейчас вырвется из грудной клетки. Таня медленно подняла голову и, наверное, впервые посмотрела мне в глаза, потом отвела взгляд:

– Ты… я не помню точно. По-моему, ты шёл по летнему саду, и там было много всяких деревьев, но ты подошёл к яблоне и сорвал самое большое красное яблоко. А потом от него откусил. А что было после, я не помню.

Я наклонился и поцеловал её. Наш первый поцелуй длился совсем недолго. Но я чувствовал себя так, словно я и впрямь побывал в саду, где падают в яркую зелёную траву тяжёлые красные яблоки.

Глава 8

Я не знаю, за что новогодний праздник любят другие. А мне всегда нравилось в Новый год загадывать желание. Я каждый раз загадывал что-нибудь новое. Правда, сбылось пока только одно. Тогда мне было восемь лет, и я отчаянно хотел велосипед, по тем временам крутой. И мне его подарили. Другие желания сбываться не спешили. Но я каждую новогоднюю ночь что-нибудь загадываю.

Говорят, Новый год пахнет мандаринами. Но на самом деле он пахнет снегом, еловой хвоей и ожиданием. Всё преображается, переворачивается с ног на голову, как человечки в стеклянном шарике, заполненном ненастоящим снегом и настоящей сказкой. У меня есть такой шарик, несколько лет назад мне его подарила бабушка. Я тогда целыми днями мог его трясти и смотреть, как снег падает на маленький домик, выкрашенный в красный цвет, на очень маленьких людей и такого же маленького снеговика. Сейчас шарик пылится на книжной полке. Я подошёл к полке, взял шарик, смахнул пыль и вгляделся внутрь. Когда-то я на самом деле видел, как люди в шарике играли в снежки, а в доме кто-то развешивал на окна гирлянды. Теперь там было тихо. Я встряхнул шарик и увидел белые кусочки. Но это уже не был волшебный снег.

В дверь позвонили, и я побежал открывать. На пороге стояла Таня с пакетом в руках.

– С наступающим! – сказала она, смущённо улыбаясь.

– Заходи, заходи, не стесняйся, – я пригласил её войти, помог снять куртку.

Таня протянула мне пакет:

– Это тортик. Мы с мамой вместе его испекли.

– Отлично, – ответил я. – Мы здесь побудем недолго, а потом я тебя провожу домой. Проходи в комнату.

Стол, накрытый совместными усилиями бабушки и мамы, ломился от салатов, отец с обеда уткнулся взглядом в телик, пересматривая все старые фильмы подряд.

Когда в комнату вошла Таня, все с ней поздоровались. Начали спрашивать, что ей положить в тарелку, какой сок налить. Я удивлялся такому счастью до того момента, пока отец не отложил пульт от телика и, поддавшись уговорам мамы, не сел за стол. Он долго жевал «Оливье», разглядывая салат и ковыряясь в нём вилкой, а потом посмотрел на Таню. Он рассматривал её так, что я понял – «сейчас прольётся чья-то кровь». Мама, видимо, тоже что-то почувствовала. Она начала хлопотать вокруг него, то накладывать еды, то спрашивать, когда мы будем открывать шампанское. Отец односложно отвечал. А потом отложил вилку, так же, как до этого пульт, нахмурился и спросил у Тани:

– Итак, ты живёшь с мамой?

– Да, – ответила она и отвела взгляд.

– И как ты планируешь свою жизнь? Не будешь ведь всё время на шее у матери сидеть?

Я попытался встать со своего места, что-то сказать, но отец меня остановил:

– Сиди.

Таня, склонив голову, долго разглядывала узоры на скатерти, а потом подняла голову. Она ответила дрожащим голосом, то почти срываясь на крик, то полушёпотом:

– Знаете, Алексей Дмитриевич, я ещё пока не знаю, чем хочу заниматься. У меня есть время подумать. Может быть, буду социальным работником. На земле очень много людей, которым нужна помощь. Я, конечно, из-за своих проблем не могу ощутить чужую боль, как свою. Говорят, что я эгоистка, не умею сочувствовать, не ощущаю эмоций. Но это неправда. Просто я всё чувствую по-другому. А ваш сын научил меня дружить. Он не бросил меня в беде, защищал.

Таня вскочила со своего стула. Тут её за руку взяла бабушка, укоризненно глядя на отца. А он смотрел на Таню, и во взгляде отца что-то неуловимо менялось.

– Слушай, я не хотел задеть тебя за живое… – произнёс отец.

«Ещё как хотел. Я видел».

– Не сердись. Мне действительно важно было узнать, с кем общается мой сын. После всего того, что произошло с ним за эти полгода в школе, я не мог не забеспокоиться.