Вера Новицкая - Веселые будни. Дневник гимназистки
Потом, когда мы списывали с доски правило, слышу: она о чем-то с Женюрочкой беседует. Начало-то я прозевала, a как услышала свою фамилию, ну, сейчас же у меня и ушки на макушке.
— …un cœur excellent et extrêmement intelligente, [26] — говорит Линдочка.
Я чувствую, уши у меня краснеют, щеки, даже глазам жарко делается. Нагнулась над тетрадкой и ну клякспапиром правило тереть. A приятно так!
Нам в тот день в гимназии за завтраком такие соленые телячьи котлеты дали, что я потом как утка пила, и все еще пить хотелось. Раз пять под кран бегала, хотя это у нас, собственно говоря, запрещено: в Неве вода ведь сырая, a нам позволяют только кипяченую пить либо чай. Но за чай без сахару покорно благодарю, кипяченая же вода всегда какая-то тепловатая и препротивная, a под краном вкусная, холодная. И главное, что пить-то ее очень весело. Кружек гимназических мы для этого никогда не употребляем, больно вид у них облезлый да подозрительный, a просто откроешь кран, рот подставишь и пьешь. Ну, понятно, не без того, чтобы кто-нибудь подтолкнул, a тогда не только ртом, но и ушами напьешься, вот это-то и весело! Я однажды одной «шестушке» [27] так угодила, что ей вода чуть не до самого пояса за шиворот налилась!
Сегодня уж и на урок позвонили, я еще последний раз допивать бегала, и, чувствую, еще пить хочу. Делать нечего, взяла кружку, вымыла хорошенько, налила полную да с собой в класс и взяла, a там в парту поставила.
Урок — арифметика. Индеец по очереди учениц к доске вызывает деление на отметку делать. Ну, этого я не боюсь, уже наловчилась. Люба деление тоже хорошо понимает, так что мы на доску не особенно смотрим, у нас дело получше есть. Принесла Люба много конфет, — знаете, «карамель-тянучка» называются? — они очень вкусные, мы себе их тихонько и уплетаем.
По-моему, за уроком все как-то особенно вкусным кажется, я тогда все решительно могу съесть, даже что и не очень люблю. И весело, и страшно, особенно, сидя как я, чуть не под самым носом у учительницы.
Женюрочки нет, она ведь часто куда-то испаряется. Съели мы все свои конфеты дочиста, a тут Люба и шепчет:
— Беда, Муся, пить до смерти хочу, a ведь Индеец выйти не пустит.
— И я, говорю, хочу, a только беды тут никакой нет: нагнись и пей, a потом я.
Люба-то не знала, что у меня водяные запасы имеются. Посмотрели — Краснокожка спокойно отвернувшись сидит: все обстоит благополучно. Люба нагнулась и отпила с четверть кружки. Потом я под стол полезла, да только Бог его знает, как это приключилось, — противная кружка выскользнула у меня из руки и перевернулась в парту!
Сперва слышу «кап… кап… кап…» на пол, a потом уж и целой струйкой побежало. Люба, конечно, готова — киснет со смеху. Что тут делать? A лужица уж порядочная. Одно остается — лезть под скамейку. Лезу. Только я туда юркнула, подол юбки приподняла и изнанкой пол вытираю, Краснокожка поворачивается:
— Вы что там под столом делаете?
Как она спросила, я живо платок носовой, тоже мокрый, которым я парту вытирала, a теперь в руке держала, шлеп на пол, a подолом все тру. Слава Богу, сухо, только пятно небольшое осталось.
— Я, — говорю, — Вера Андреевна, носовой платок к вашему подножию уронила.
Все как фыркнут, даже Индеец засмеялся.
— Да что я, гора, что ли, что вы к моему подножию падаете? Ведь это только про горы так выражаются.
Я в это время уже встала, смешно мне, но я делаю святые глаза и говорю:
— А я думала, и про людей так говорят, есть ведь да же и в молитве: «подножие всякого врага и супостата…»
— Да, но я не враг и не супостат, и говорим-то мы не по-славянски, a по-русски. Садитесь на место и старайтесь никуда ничего не ронять.
— Говорит, не супостат, — шепчу я Любе, — а сама что ни на есть настоящая краснокожая супостатка.
Люба вся трясется и не может удержаться от хохота, a ведь вы знаете, как это заразительно, я тоже фыркаю, за нами остальные, но «супостатка» начинает злиться.
— Пожалуйста, перестаньте. Терпеть не могу этого бессмысленного хохота; знаете русскую пословицу: «смех без причины…»
Ну, уж коли это без причины, так неизвестно, чему и смеяться.
Кончилась вся эта история тем, что меня для усмирения к доске вызвали. Уж как она меня ни пытала, и так, и сяк, — но без единой запиночки я ей ответила, пришлось Индейцу «двенадцать» поставить. Отлично! Гривенник заработала, a лишний гривенник — никогда не лишний.
Да, чуть-чуть не забыла. История-то у нас на днях какая приключилась — опять раскрасавица наша Зубова отличилась. Мало того, что с книжки списывает да «девятки» за поведение получает, она уже теперь сама дневник себе подписывать стала.
Евгения Васильевна несколько дней все требовала, чтобы она ей показала подпись за прошлую неделю, а та все твердила: «забыла» да «забыла». Наконец Женюрка объявила, что, если она еще раз забудет, то ее родителям не забудут по городской почте письмо послать. Струсила та. Приходит, говорит: «Подписано».
— Слава Богу, давно пора, — отвечает Евгения Васильевна, покажите!
Ta подает. Евгения Васильевна открывает, смотрит:
— Это кто же, мама подписывала?
Зубова покраснела как рак:
— Да, мама…
— Странно, будто не ее почерк.
— Нет, Евгения Васильевна, это мама. Честное слово, мама, ей-Богу, мама, a только она очень торопилась.
— Неправда, Зубова, это не мама подписывала, — говорит Евгения Васильевна.
Она уже тоже красная, значит, сердится, и в голосе у нее звенит что-то. Зубова молчит.
— Я спрашиваю, кто подписывал ваш дневник? Это не мама!
— Извините, Евгения Васильевна, я ошиблась. Я забыла, это правда не мама, она больна, это тетя.
Тут Евгения Васильевна как крикнет на нее:
— Не лгите, Зубова! Стыдитесь! Сейчас вы божились, что мама, теперь говорите, что тетя. Так я вам скажу, кто подписывал, — вы сами!
Зубова воет чуть не на весь класс, a все свое повторяет:
— Нет… Ей-Богу… Нет… Ей-Богу…
— Молчать! — как крикнет на нее Евгения Васильевна, я даже не думала, что она и кричать-то так умеет. — Идемте!
Взяла за руку и повела рабу Божью вниз.
Минут через двадцать, когда Надежда Аркадьевна нам уже диктовку делала, Евгения Васильевна привела всю зареванную Зубову, та забрала свою сумку, и обе сейчас же опять ушли. Потом Евгения Васильевна говорила, что инспектор велел ее исключить.
Я подвожу Таню. — Шелковая юбка
Вы не находите, что иногда полезно бывает позлиться? Право, сгоряча да со злости такую замечательную штуку можно придумать — прелесть! Вот, например, не рассердись я на нашу противную Грачеву, быть может, мне и не пришла бы в голову такая «гинуальная» мысль. (Кажется, не наврала, — ведь такие мысли так называются?)
Давно уж я на Таньку зубы точу, еще с той самой письменной арифметики, когда она Тишаловой нарочно неверный ответ подсказала. Я тогда же дала себе слово «подкатить» ее, да все не приходилось, a тут так чудесно пришлось!
Вызвала мадемуазель Линде Швейкину к доске выученный перевод писать. Швейкина — долбяшка, старательная и очень усердная, но ужасная тупица, a ведь с этим ничего не поделаешь: коли глуп, так уж надолго.
Вот пишет она себе перевод, аккуратненько букву к букве нанизывает, и верно, хорошо, ошибок нет, но трусит бедная страшно: напишет фразу и поворачивается, смотрит на класс, чтобы подсказали, верно ли. Я ей киваю: хорошо, мол, все правильно. Еще фразу написала, тоже нигде не наврано, но сдуру она возьми да посмотри на Грачеву. А та, противная, трясет головой: нет, мол, не так. Швейкина испугалась, да в слово die Ameise [28], которое хорошо было написано, и всади второе «m». Танька кивает: хорошо, верно. Вот гадость! И ведь ничего с ней в эту минуту сделать нельзя — не драться же за уроком?
Как никак, a Швейкина все-таки «одиннадцать» получила, a могло бы быть и «двенадцать», может быть, ей это гривенничек убытку.
Стали потом устно с русского на немецкий новый урок переводить. Как раз Таньку и вызвали. Встает.
— Подсказывайте, пожалуйста, подсказывайте, — шепчет кругом.
Как же, дожидайся!
Сперва переводила так, через пень колоду, ведь по немецкому-то она совсем швах, самых простых слов, и то мало знает. Доходит, наконец, до фразы: «Самовар стоит на серебряном подносе». Стоп!.. Самовар стоит, и Таня тоже… Ни с места!
Вот тут-то и приходит мне дивная мысль, и я ей изо всех сил отчетливо так шепчу:
— Der Selbstkocher steht auf der silbernen Unternase.
Она так целиком все и ляпни. Немка сначала даже не сообразила, Женюрочка с удивлением подняла свои вишневые глаза. Я опять шепчу — еще громче и отчетливее. Люба катается от хохота, потому что уже расслышала и давно все сообразила. Танька опять повторяет. Отлично!
На этот раз все слышали и все фыркают. Даже грустное личико мадемуазель Линде улыбается, a Евгения Васильевна собрала на шнурочек свою носулю, выставила напоказ свои тридцать две миндалины и смеется до слез.
