Альберт Сахаров - Одолень-трава
— Я что… я ничего… — смутился Гаврюша.
— Эх, безотцовщина! — вздохнула Матрёна. И спросила: — Где, Васёк, краски-то, что на той неделе давала? Неужто и эту коробку выпатрал?
— Не отдам! — И такая непримиримая решительность сверкнула в Васькиных глазах, что и Гаврюша и Матрёна поняли: не отдаст.
— Не надо, тётя Матрёна. Идёмте, — тихо сказал Гаврюша. — Ему краски нужнее.
— Весь в отца, — говорил вечером дед. — Тот такой же был упрямец. Бывало, вся деревня убедить не могла, и бит бывал за то, а всё нипочём.
С вечера Гаврюша лёг пораньше, решив чуть свет уйти домой.
Дед разбудил его с первыми петухами. На столе уже ярился самовар, пахло шанёжками и горелой сосновой хвоей.
— Ох, парнишка, подождал бы, может, кто пойдёт в поселок, а то ведь одному в такую даль… — стонала Матрёна.
— Да что мне, — храбрился Гаврюша. — Дорогу я теперь знаю, да убегу как олень. К вечеру дома буду.
С Матрёной они простились у дома. Дед одел широкие камусовые[17] лыжи и пошёл провожать Гаврюшу до ворги.
Когда они вышли за деревню, сзади послышалось быстрое поскрипывание и частое, неровное сопенье. Дед отогнул ухо у шапки.
— Ну-ко, постой, парень. Будто кто-то бежит?
Из-за деревьев, в развевающемся незастёгнутом пальтишке, в шапке набекрень, без рукавиц, выскочил Васька и подлетел к ним.
— На! — выпалил он, сунув в руки опешившему Гаврюше коробку с красками. И тут же, лихо развернувшись на палках, ринулся обратно.
— Постой! — крикнул Гаврюша вдогонку. — Стой же, говорят тебе! Вот чудак ещё!
— Эх! Вот это по-нашему! — весело крякнул дед. — И отец был такой же!
— Возьмите, дедушка, я, может быть, где-нибудь и достану, а где Вася возьмёт? — протянул Гаврюша краски деду.
— Да ты что, парень! — отшатнулся дед. — Если мы что даём — назад не берём. Знай! — И уже помягче добавил: — Так что не обижай нас.
— Ну спасибо, дедушка. За всё… А Васе я напишу! — крикнул Гаврюша уже издалека махавшему шапкой деду. — Мы ещё встретимся… Обязательно встретимся-а-аа…
Ушёл, не торопясь, скрылся за поворотом дед.
Гаврюша осторожно приоткрыл коробку. Краски!!. Вот они!.. Почти совсем новенькие!.. В картонных гнездах уютно покоились фарфоровые корытца — всего шестнадцать разных красок! И тут же лежала аккуратная кисточка.
Гаврюша закрыл коробку, осторожно, как драгоценность, завернул в платок, засунул за пазуху. Заветная коробка лежала теперь возле самого сердца. В неудержимом порыве он вскинул руки и яростно нажал на палки! Лыжи несли широко, накатисто, чистый до высокой звонкости воздух возбуждающе взбадривал тело, бежать было легко и свободно, во всём теле было непередаваемое, радостное до озноба ощущенье полёта, словно за спиной у него выросли крылья восторга. Он взлетел на маленькую горушку и на минуту остановился. За лесом вставало невидимое солнце. Вспыхнули алые брызги высоких облаков, забронзовели верхушки схваченных морозом и снегом крепких сосен, богатырская застава елей вскинула тонкие копья в голубеющее небо, сиреневыми и голубыми дымками заскользили среди кружевных берёз тени. Творилась сказка Севера — пробуждались для нового дня повитые снегами и морозами беспредельные просторы болот, засыпанные снегами вековые леса, скованные, но не покорённые древние озёра и вечные реки. Для нового дня пробуждалась земля его предков, его земля.
Глава третья
Земля отцов! Земля, до слёз родная!
Благослови свою тропу торить!
Пусть будет трудно мне, я это знаю.
Но нету выше счастья — чем творить!
Из ранних стихов Гаврюши БархинаВернувшись к ночи в посёлок, Гаврюша, даже не поев, упал в кровать.
Ему приснился чудесный сон. Будто он входит в светлую просторную комнату. Посредине комнаты стол, на нём лежит альбом с белоснежной бумагой. И тут же лежат краски. Да какие краски! Они так упоительно пахнут, от них так весело рябит в глазах! И кисти, полные и тугие кисти!
Он берёт в руки кисть, осторожно макает в краску. И едва прикасается к сверкающей белизне бумаги, как краска сама плавится задуманным мазком. Всё уверенней и свободней мелькает кисть, от весёлых, ярких мазков сладко сохнет во рту. И вот вырисовывается тетёрка, вся в рыженьких и сереньких пятнышках, с настороженной блестящей бусинкой глаза. Склонилась над птицей рдеющая, обласканная солнечным светом, тяжёлая кисть рябины с тёмно-зелёными перистыми листьями, внизу, на кочке, голубовато-сизая, точно с морозным налётом, черника и тут же алая россыпь брусники в тёмно-блестящей листве. Рядом светлый и чистый ключик прохладно бьёт из-под серых мшистых камней. Пока он рисует родничок, тетёрка с удивлением следит за ним, кося глазом, и едва он отбрасывает кисть, как она, вдруг встряхнув крыльями, с громким квохтаньем взлетает… И тут он проснулся… И, лежа после сна, не разжимая век, с улыбкой подумал: «Не улетишь, теперь всё равно нарисую». Он ещё хотел немного понежиться в постели и вдруг вспомнил: краски! Его словно пружиной подбросило. Он поспешно достал коробку и погрузился в сладостное созерцание своего сокровища.
— Парень, ты бы хоть умылся со сна, — пожурила его мать.
— Мама! — бросился он к матери, на мгновенье прижался к ней. Но тут же, застыдившись, — нежности у них в семье были не в моде, — отошёл к окну.
«Да чего ж я стою? — встрепенулся Гаврюша. — Сейчас же, скорее, скорее!..»
Дрожа от возбуждения, налил в стакан воды, разложил перед собой чистый лист бумаги и задумался. Что же нарисовать? Ах, ну конечно же, нашу реку. Быстро набросал карандашом знакомый до мельчайших подробностей вид с угора: широкий разлив реки, песчаные отмели, берега, поросшие ивняком, вдалеке, на рейде дымят трубами лесовозы, на переднем плане маленький буксир тянет баржу. С трепетом и опаской Гаврюша сделал первый неверный мазок. Вот так! Облегчённо вздохнул и набрал полную кисть краски. И вот уже проступили очертания пароходика, за ним синий простор реки, жёлтый песок, вдоль берега зелёные купы ив.
Закончив рисунок, Гаврюша откинулся, посмотрел на свою работу как бы со стороны и чуть не застонал от огорченья. Ну разве это пароход, разве это река? Все так плоско, темно, какие-то сплошные грязные сгустки и подтёки. Дальний берег лезет наперёд, пароход занял полреки. А дым-то, дым-то! Эх, сколько краски испортил зря! Гаврюша взял новый лист бумаги и снова склонился над рисунком.
На первых порах краски никак не хотели слушаться, разбегались, расплывались во все стороны, бумага от избытка воды размокала и вздувалась буграми. Изображение получалось невыразительным, мёртвым. И самое обидное — совета попросить было не у кого. Ни учителей по рисунку, ни художников в посёлке не было, книг по искусству живописи в библиотеке тоже не нашлось. Приходилось доходить до всего самому.
Гаврюша невольно стал пристальней всматриваться в окружающее и с радостным удивлением замечал теперь то, что раньше как-то ускользало от его внимания. У него словно с глаз сняли пелену.
Как-то они с матерью пилили дрова. Как всегда зимой, стемнело рано. Было тихо и морозно, хорошо и остро пахло смолистыми опилками. Зажглись окна. Куча дров всё росла и росла. Гаврюша разогнул спину и вдруг рассмеялся:
— Мама, посмотри, какой снег!
— Какой такой, парень, снег? — отозвалась безразлично мать. — Белый, обыкновенный, какой же ещё.
— Да ведь он же синий, синий! — закричал Гаврюша и бросился в дом. Он вырвал из альбома лист бумаги, плеснул в стакан воды и, не раздеваясь, набросал карандашом рисунок. И, волнуясь, набрал полную кисть синей краски. «Вот здесь светлей — это сугроб, и здесь снег светлый, и на крыше тоже, — шептал он про себя. — А стены дома тёмно-тёмно-синие. И дерево тоже, и соседский дом. Нет, он чуть светлее, я же помню, он светлее. А в окне жёлтый свет — вот так, и под окном пятна света. А небо темнее снега и чуть с голубизной…» Когда он кончил и отодвинулся — чуть не вскрикнул от восторга! Вечер, синий вечер был на листке! Вот чудо!
— Мама! — кинулся он к матери, вошедшей в избу с охапкой дров. — Мама, глянь-ко!
Мать взяла рисунок в руки и долго разглядывала, улыбаясь.
— Ой, парень, и взаправду зимний вечер. И снег-то синий, как же я раньше-то не видела. — И, привлекая сына к себе, радостно сказала: — И в кого только ты такой, востроглазый, уродился?
Он вывернулся из её рук и бросился на двор.
В вызвездившемся небе тем временем точно приоткрылась волшебная щель, и по бездонной темноте свода лёгким зеленоватым светом пробежала волна сиянья. Сполохи — северное сиянье! И вдруг, точно из рукава невидимого исполина-волшебника, метнулась и пролетела в половину неба огромная ослепительно светящаяся дуга и, словно бешеная, заходила, заметалась, раздергиваясь на ленты зелёного дыма. Сиянье крепло. И вот оно, набрав силы, окрасилось во все цвета радуги и заполыхало, беззвучное, огромное и оттого ещё более величественное и непостижимое. С открытым ртом, запрокинув голову, следил за ним Гаврюша. Сколько раз видел он сиянье зимними ясными ночами, и всегда оно было таким удивительным и таким неповторимым. «Мне никогда не нарисовать его», — с горечью подумал он, и радость синего вечера, которая жила и пела в нём ещё полчаса назад, потускнела, померкла и почти растаяла, стёртая могучим полыханьем великого неба.
