Вера Новицкая - Безмятежные годы
A было так: входит Клеопатра Михайловна злая презлющая.
- Тишалова, вы были в классе Закона Божие?
- Нет, - чистосердечно, как и всегда, заявляет Шура.
- Я же вам приказала.
- A я не пошла, я ни за что не пойду. Вот еще! Чтоб поп басурманский мою чистую душу совратил! Чтобы мне потом в ад попасть! - Шура вся красная притворяется возмущенной. Публика в восторге; мы хохочем; Клеопатра все более злится.
- Что за «поп»? Что за «басурманский»? Что за глупости! Вы смеетесь надо мной, я этого не потерплю, я вас сейчас сведу к начальнице.
Шурка закусила удила.
- С удовольствием! - отчеканивает она, низко кланяясь. - Идем! - расшаркивается она, подставляя свой локоть крендельком.
Но тут происходит нечто неожиданное: губы Клеопатры Михайловны дергаются и она начинает плакать.
- Дерзкие, злые, гадкие девочки, стыдно, грешно вам!.. - раздается сквозь слезы.
Нам всем действительно и стыдно, и неловко: выходка Шуры, хватившей через край, давно уже не кажется нам смешной; глупо хихикают только три-четыре наших самых отпетых и неразвитых. Сама Шура, которая зарвалась, подзадориваемая одобрительным смехом, чувствует всю глубину своей неправоты. Ей, доброй по натуре, больно и стыдно.
- Простите, простите, Клеопатра Михайловна! Я так виновата! Я знаю, что я глупая, взбалмошная, подлая, - со свойственной ей прямотой казнится Тишалова. - Милая, родная, простите!
Клеопатра Михайловна тронута искренними словами Шуры, - мы ее, бедную, не избаловали ими. A ведь она, в сущности, добрая, но, Боже-Боже, зачем ее к нам назначили классной дамой! и ей тяжело и нам нелегко. Господи, пошли ей хорошего, доброго женишка!
Глава VIII
«Ангелы». - Былина. - Проволочное тело.
Не бывать бы счастью, да несчастье помогло - гласит, не без основания, русская мудрость народная. Так и с нами было. До знаменательного случая, о котором речь поведу ниже, мы с Любой и Пыльнева с Бек сидели совсем рядышком: они прямо-прямешенько перед столом, a мы чуточку вправо, в следующей от них, ближе к двери, колонне. Жилось дружно, уютно, на товарищеских началах. Принесся в один далеко не прекрасный день наш «Евгений Барбаросса» и давай пытать нас, по обыкновению, о делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой. Без блестящих и выдающихся ответов дело не обошлось.
На сей раз отличилась наша Бек; умеет она, о-ох умеет! Зашел разговор об Англии. Вот Барбаросса полюбопытствовал узнать, чем, как держава, сильна Англия. Юля хлопает глазами.
- Ну, подумайте, каково её географическое положение? Где она лежит? - наводит он.
- Англия со всех сторон окружена водой, - радостно припоминает Бек.
- Совершенно правильно, следовательно, - прямой вывод в чем она особенно нуждалась?
Ho что кажется прямым для Евгения, чрезвычайно извилисто для Юли. Она молчит, растерянно улыбаясь; вдруг уловив кем-то подсказываемый слог «суд», радостно говорит:
- Благодаря своему положению Англия более всего нуждалась в судопроизводстве.
Конечно хохот. Последующие вопросы проходят благополучно, пока y Барбароссы не является фантазия нырнуть вглубь истории и осведомиться : «От чьих нападений особенно пострадали произведения искусств в Римской Империи?» - В ответ, конечно, молчание. Я закрываюсь рукой и шепчу: «От Вандалов». - Молчание. - «От Вандалов», - подымаю я тон. Юля мнется и точно не решается повторить. Неужели не дослышала? - «От Вандалов», - еще громче говорю я.
- Старобельская! - несется грозный окрик «Клепки». И та слышала, неужели же Юля?… Увы! И она слышала!.,
- От ангелов! - робко, неуверенно и сконфуженно повторяет она.
Теперь мне ясны её колебания. Бедная Юля! - Но в результате, бедные и мы. В виду нашего «невозможного» поведения нас рассаживают. По счастью, пересадку производит наша великомученица Клеопатра не поштучно, a попарно: мы с Любой остаемся на своих насиженных местечках, Пыльневу и Юлю Бек передвигают на вторую скамейку к самому окну, через две в третью от нас колонны. На их места водружают двух сестриц, Марусю и Женю Лахтиных. Ближайшей моей соседкой является Маруся. Она хорошая, я против неё ничего не имею. Женька, сестра её, та препротивная кривляка и подлиза. Теперь «Клепка» может быть спокойна: налево я ни подсказывать, ни болтать не буду, тщетный труд, так как бедная Маруся почти совсем глуха. Жаль ее, она очень неглупая, прекрасная ученица, веселая и даже хохотунья, когда дослышит, в чем дело. Её близостью я вполне довольна, жаль только тех бедных переселениц.
Скоро мы с Марусей извлекли массу выгод из своего соседства: чего она недослышит, я ей всегда расскажу, так как её милая сестрица находит это для себя слишком скучным; чего я не дорисую или не дочерчу - а, грешным делом, это случается, - она мне намалюет. Вот сегодня, например, урок рисования. Мои художественные способности давно определились и всем известны, симпатия моя к этому предмету тоже. Прежде скука этих часов искупалась и оживлялась присутствием милой Юлии Григорьевны и желанием - увы! тщетным - угодить ей; теперь же созерцание Ивана Петровича Петухова, нашего рисовальщика, ничуть не вдохновляет меня, и рисунки мои были бы на точке замерзания, если бы не Маруся Лахтина. Клеопатра сегодня, как и всегда на рисовании, отсутствует. Новый швейцар принес в класс только орнаменты, и Иван Петрович послал его за проволочными телами, которые все еще рисуем мы, талантом обделенные. Слава Богу, он где-то застрял! Петухов поправляет рисунок на пятой скамейке, a Лахтина добросовестно разрисовывает все недостающее в моей тетрадке. Я перелистываю Галахова, просматриваю заданные для повторения былины; вдруг y меня мелькает блестящая мысль, я хватаю кусочек бумаги и начинаю царапать:
БЫЛИНА
о витязях премудрых, синявках непорочных и девицах коричневых.
Заскрипели задвижки железные,
Распахнулися двери стеклянные,
И красавицы-девицы юные
В них волною ворвалися шумною.
По ступенькам спешат-поспешаются,
Выше-выше все в стены премудрые,
На ходу распахнув шубки теплые,
Потрясая в руках сумки черные.
Им навстречу грядут девы синие,
Их ведут за столы неширокие,
Ha скамьи их сажают кленовые,
Против досок черненьтх да громоздких.
Вот являются витязи мудрые
Просвещать сих девиц, знания алчущих:
Говорят им про царства далекие,
Про леса, города тридесятные,
И про физику, штуку прехитрую,
И про алгебру, вещь непонятную.
И бинокли трубой Галилеевой
Именуют, ничуть не сумняшася;
Землю нашу, кормилицу-матушку,
Дерзновенно «планетой» прикликали,
Воздух чистый, нам Богом дарованный,
Тот прозвали «химической смесию».
И девицы сидят - просвещаются,
И не год, и не два - семь-то годиков,
По двенадцати в каждом-то месяцев,
Поглощают премудрость великую,
Постигают науку мудреную.
Богатырки ж, девицы синявые,
Обучают манерам изысканным,
Наказуют им строго-пренастрого:
«В вострый носик совать пальцы белые,
Рукавом утирать губы алые,
Громко с Богом душою беседовать
Иль подружкам чихать в очи ясные,
Не пригоже, мол, юным боярышням».
***
Знай растут, умудряются девицы,
Уж постигли науку всю, красные.
И снабдили девиц всех усерднейших
Золотыми медалями литыми,
A ленивейших просто бумажками,
На которых, как есть, все расписано
Сколько, где и когда обучалася.
***
Распахнулись вновь двери стеклянные,
И красавицы-девицы юные
Через них вышли в море житейское,
С головами премудростью полными,
С сердцем чистым, хрустальным, как зеркало.
Слава матушке, нашей гимназии!
Слава витязям, мудрым учителям!
Непорочным синявушкам слава
И девицам-красавицам слава!
Едва написала я приблизительно четвертушку, слышу неудержимый хохот. Подымаю глаза: в двери протискивается наш новый швейцар с «проволочным телом». Более точно выполнить поручение трудно: в руках y него проволочный манекен, на который примеряют при шитье платья. Он, бедный, долго тщетно искал «тела», пока не вспомнил, что y начальницы в прихожей видал подобную штуку. Это прелесть! Хохотали мы, как сумасшедшие; после этого настроениё мое вообще, a писательское в частности, еще улучшилось, и намахала я вышеприведенное произведение. Первым долгом показала Любе, та в восторге. Теперь надо Пыльневой, это самый наш тонкий знаток и гастроном, если можно так выразиться, по части «штучек». За дальностью расстояния пришлось прибегнуть к беспроволочному телеграфу. Мигом доставили. Смотрю. Пыльнева заливается - хохочет; потом берет перо и размашисто что-то пишет. Оказывается, нацарапано: «Главным цензором ученого комитета при Х-ной женской гимназии признано заслуживающим особого внимания при составлении учительских и класснодамских библиотек и читален. Рекомендовано, как наглядное пособие, для инспекторов, директоров и прочего недоучившегося юношества».
