Мирча Дьякону - Когда у нас зима
Весь оставшийся путь мы жались к заборам, нам казалось, что все село стоит за калитками и подглядывает за нами. Может, так оно и было. Один разговор мы услышали.
— Ушел он, а, Ни́ца? — сказал голос, вроде бы мне знакомый.
Санду зажал мне рот рукой, как будто я собирался отвечать. Мы замерли.
— Ага, ушел.
Второй голос едва ли кончил больше четырех классов.
— Чего он там искал? Почуял что, а?
— Почуять ему никак невозможно.
— Ну, увидимся завтра в Ходае.
До самого дома мы больше не садились на велосипед. Нас ждал Гуджюман. Мой брат сказал: «Когда же мы его выдрессируем!» — и сорвал этикетку со своей пижамы. С моей — тоже, он собирает этикетки.
Я придвинул стул на метр к кровати, влез на него, а оттуда нырнул сразу под одеяло, чтобы не разбудить подкроватных человечков. Мы заложили руки за голову, каждый за свою. Перед сном я попытался сказать, что у того, кто хотел встретиться с другим в Ходае, голос знакомый, но зубы у меня еще не расцепились, и мой брат ничего не разобрал.
— Ладно, спи, язык у тебя до завтра не отсохнет,— сказал мой брат и махнул рукой, высвободив ее из-под головы.
Мы спим руки за голову, когда хотим брать пример с дяди Иона. Каждый ребенок должен брать с кого-то пример, с родителей или с родственников. Даже если ты ни с кого не хочешь брать пример, все равно найдется кто-нибудь, кто припомнит, что вот таким же копушей был за едой такой-то твой дядя, которого убило в первую мировую войну. Так что лучше уж самим брать пример, с кого мы хотим. Я беру пример с папы — как входить в дверь и как ходить руки за спину, с мамы — как сидеть носки внутрь, и с дяди Иона — как спать.
Мы заснули, хоть и не со спокойной душой.
Утром мы не стали умываться, потому что пришла весна. Земля запахла. С десятичасовым поездом приехал дядя Ион, да еще не один, а со щенком нам в подарок. Весна и щенок в придачу — чего еще желать?
Ящик, в котором он его привез, я поставил в сарай. Летом мы его переделаем в санки, это городское дерево, у нас такого нет. Дядя Ион сказал мне, что щенка зовут Урсули́ка, ему восемь месяцев и он никакой не породы, дядя Ион выменял его у живодеров за пару перчаток и желает нам носить на здоровье. Солнце пригревало, И мы выпустили щенка во двор. Сначала он не держался на ногах, потому что целую неделю просидел в ящике и забыл, как ходят, но когда мы дали ему молока, он вспомнил. Шерсть у него очень черная, с синим отливом, у дяди Джиджи такие волосы, только он их красит. Очень смешной: с белым нагрудничком и белыми лапками. Я позвал с забора Алуницу Кристеску, она всегда в свободное время висит на нашем заборе, мы сыграли в три игры, и мама дала нам хлеба с повидлом. Мы стали есть, но у нас языки вываливались от усталости, и мы чуть не умерли со смеху.
Гуджюман смотрел на нас как на дураков, моргал, зевал, а когда Урсулика к нему подходил, рычал. В тот день счастливее нас не было никого на свете: у нас были сразу и белая собака, и черная собака, и весна. Я говорю: в тот день, потому что потом начались неприятности. Ну и пусть, зато в тот день мы нарадовались. Дядя Ион сидел на завалинке, курил и рассказывал нам про разные страны: в некоторых едят муравьев, в ресторане блюдо так и называется «соте из муравьев», в некоторых — полярная ночь, в некоторых живут красивые девушки и все время идет дождь, а ему приходится подрабатывать на Северном вокзале, чтобы кончить университет; потом он начал про древних животных, которые хранились во льду, а сейчас оттаяли и нашлись где-то в Сибири, но подошел полдень и пора было идти в школу. Урсулика заснул.
Мы взяли свои ранцы. Мы их так называем — ранцы, но на самом деле это просто тряпичные котомки, как у всех ребят. Папа сказал однажды ночью, когда была луна и я не мог заснуть, что он не хочет покупать нам ранцы, чтобы мы не выделялись и не думали, что мы какие-то особые. Мама согласилась, но все равно сшила нам котомки помудреней, с кучей отделений. Это очень удобно: в одно отделение можно положить учебники, а в другое — наворовать черешни. Но это потом, в мае.
Все же мне бы хотелось настоящий ранец, я жду не дождусь, когда все люди будут равны и у каждого — по ранцу.
Когда мы собрались уходить, появился папа с милиционером. Мы шмыгнули мимо, чтобы он нас не спросил, сколько будет трижды три. Из-за забора, в щель, мы разглядели, что они чем-то недовольны, а мама ублажает их вареньем.
На переменках я выбегал посмотреть, не летят ли ласточки. И только вечером узнал, что кто-то донес на папу про бельгийское ружье с тремя стволами и без разрешения. Кто донес, неизвестно, но папа сказал, что это кто-то из родственников, потому что они одни знали про ружье и про дядю Леона, который умер точно в то утро, когда на папу донесли, и теперь некому сказать, что ружье было не папино. Мама не могла во все это поверить и плакала. На нас они не смотрели и за столом сидели молча. Дядя Ион спал с нами, но больше ничего не рассказывал.
Милиционер стал приходить к нам почти каждый день, чтобы поесть варенья и забрать папу на допрос. Он уводил его с собой и отпускал только к ночи, папа возвращался усталый и злой. Складка между бровями стала еще больше и, по-моему, болела. Мы засыпали поздно, как будто было сплошное полнолуние, потому что мама плакала, а папа клял родственников хриплым от допросов голосом.
И в самый прекрасный весенний день, когда со всех сторон лопаются почки, как будто брызжет тихий пахучий дождичек, когда кровь течет быстрее и можно ловить ртом ласточек, когда под дубами кишат кузнечики и я отдал бы сколько угодно марьян, чтобы быть беспортфельной, бесшкольной птицей, папа и мама приоделись и уехали в город с дедушкой и дядей Ионом — на процесс.
Они оставили нам еду у Алуницы Кристеску и наказали вечером ложиться спать, их не дожидаясь. Папа поглядел через плечо и, кажется, чертыхнулся.
Все это мне совсем не понравилось, и я отправился в сарай, потому что мне хотелось реветь. Мой брат вошел следом за мной. Мне показалось, что и он сейчас расплачется. Он сказал мне, что самое время навести порядок в сарае, и мы, чтобы не реветь, стали мести пол и переставлять сундуки. Работы было очень много, и мы часть оставили на потом, на следующий плаксивый случай. Заодно мы переписали наше сарайное хозяйство, у нас все бывшее: бывшая шкатулка для драгоценностей, в которой мы держим гвозди, потому что драгоценности отменены, бывшая бочка из-под цуйки, где мы держим множество ненужных одежек, хотя лучше бы иметь множество нужных, но мама говорит, что такова жизнь. Я снова подумал, что лучше бы стать птицей и не ходить в школу, но пошел.
Ночью было полнолуние и сверчки. Я изо всех сил упирался, когда черт с трубой волок меня во двор, и в первый раз в жизни устоял. Кажется, он пробовал вытащить и Санду, я видел, как тот ворочается и стонет, но в конце концов черт махнул на нас рукой.
Мы лежали и ждали, когда вернутся папа и мама, и смотрели, как гуляет по нашему окошку луна. Мой брат сказал, что он видит кратеры, и горы, и долины, и даже как что-то шевелится с левой стороны у одного вулкана, но я ничего не мог разглядеть. У него глаза черные, а черные зорче.
Я вспоминал одного героя из книги, которую читал мой брат: его бросила жена, дети умерли, и, в то время как его дом горел, он сидел и играл на пианино. Я поклялся научиться играть на пианино. Начну прямо с завтра, после десяти, до десяти я занят с Алуницей Кристеску.
Под утро во дворе началось сначала тявканье, потом самый разный лай: вой, как на луну, рык, как при драке, и потом скулеж. Кто-то стал царапаться в дверь, и у меня снова зуб зашел за зуб, так что я даже не смог зевнуть, когда на меня напал утренний сон, которому неважно, что ты напуган до смерти. Даже мой брат похолодел от страха, а ведь он происходит от даков[5] и римлян. Есть, наверное, такой знак, что он происходит, а я нет, а какой, он мне не говорит, чтобы я себе такого не сделал.
Утром мы крепко спали, когда вернулись дядя Ион с мамой. Они сказали, что папа еще побудет в городе, я только хорошенько не понял зачем, потому что мама плакала и вся скотина плакала, взаперти и некормленая. Пока мама доила корову, мы поговорили по телефону.
— Как жизнь?
— Ничего.
— Как здоровье родителей?
— Спасибо, хорошо.
— А тучи-то сгущаются.
— Да, похоже, дело к дождю.
— Дурак, я говорю вообще.
— Сам дурак.
Дальше разговор шел попроще.
У коровы осталось мало молока, а снова рожать теленка она будет только зимой. Мама нас покормила, глаза у нее были красные, и когда она подметала, то не пела «Воскресенье печальное».
Дядя Ион делал вид, что ему весело, но на самом деле даже не читал ничего за столом. Он всегда за столом читает, то книгу, то газету — подкладывает ее под тарелку и читает. Вот на кого похож мой брат, а я — ни на кого.
Научиться бы в дверь входить, как папа! Я пробую. Но пока что я похож только на Ста́на и Бра́на, на комиков. Они однажды приезжали к нам на гастроли.
