Додо Вадачкориа - Вишнёвое дерево при свете луны
Мы переполошились. Потом все замолчали, глядя с удивлением на качавшуюся ногу Сурмавы. И вдруг стали хохотать, даже учительница не удержалась. Занятия, конечно, прервались. А через неделю нас перевели в настоящую школу.
Крыша старой школы из-за обильного снегопада взяла и провалилась, а кто мог бы её быстро починить?..
А мне, честно говоря, так нравилась наша прежняя классная комната в нашей старой школе. Но как только я пыталась воскресить её в своей памяти, я видела рухнувший потолок и сапог Сурмавы, качавшийся в воздухе, ну словно маятник от часов…
Пионерский галстук
Каждый год, когда приходит весна, цветут миндаль, персик, акация, шиповник, каштан. Просыпаются фиалки, и ветер разносит чудесные запахи над благодатной землёй. Каждый год обновляется и ярко зеленеет травка, озябшая за зиму. Земля отогревается на солнце. Каждой весной с новой силой громыхает гром и на небе извиваются молнии, и почти всегда, когда кончается дождь, ночами небо осыпается звёздами и восходит большая, как ломоть дыни, золотистая луна.
Но существует нечто очень дорогое, что бывает раз в жизни. Особенный, один-единственный день, он будет помниться всю жизнь.
В тот день, как всегда, взошло солнце. Осветило в горах синие развалины крепости Азеу́ла, красивое село Удао́.
Нам объявили, что скоро нас примут в пионеры.
— Поздравляю всех вас с торжественным днём! — сказала пионервожатая притихшим ученикам. — Послезавтра наденьте белые сорочки, возьмите красные галстуки, приходите в клуб: там будет торжественное собрание.
Все радостно вздохнули.
Мы с Марикой переглянулись, взялись за руки и побежали домой со всех ног, так нам хотелось стать поскорее пионерами.
— А галстуки?.. Где же мы с тобой возьмём галстуки? — спросила меня Марика.
— Пойдём ко мне, — сказала я.
Я знала, что настоящий галстук негде было купить. В дни моего детства об отрезе материи и мечтать было нечего. Я вспомнила об одеяле, что висело у нас во дворе. Верх его был обшит красной материей.
Дома я рассказала маме нескладно о том, что нам с Марикой нужно, но я так несвязно говорила, что она ничего не поняла. Мой брат был в то время секретарём комсомольской ячейки, он вышел и объяснил всё маме лучше, чем это могла сделать я.
— У нас же нет красной ткани, — задумалась мама.
— Как же нет, мама, — возразила я, открыла дверь и выглянула во двор, — вон какой красной материей обшито наше одеяло, всему классу хватит на галстуки.
— А укрываться, значит, тебе не нужно? — удивилась мама.
— Мамочка, родная! Но ведь галстук важнее, чем одеяло! — сказала я убеждённо.
Мой брат улыбнулся и посмотрел на бабушку. Улыбалась и бабушка, чувствовала, что что-то происходит интересное, но она плохо слышала и поэтому не понимала, о чём речь. Котэ объяснил причину нашего беспокойства.
Бабушка посмотрела на меня и сказала:
— Не тревожься, детка, я тебе скрою косынку из своей нижней юбки.
В это время пришёл отец. Узнав, в чём дело, он меня успокоил:
— Я сегодня еду в Тбилиси и тебе привезу оттуда всё, что надо.
Мама сделала выкройку из газеты. Бабушка выдвинула ящик комода из орехового дерева. От ящика шёл аромат айвы. Бабушка в одежду клала айву. «И айва хорошо сохраняется, и одежда пахнет хорошо», — говорила она. Бабушка достала из ящика старинную белую нижнюю юбку, развернула и тряхнула раза два-три. Потом вмиг скроила из неё две красивые косынки и протянула их мне.
— Белые?! — воскликнули мы с Марикой в один голос.
— А какого цвета вы хотели? — ласково спросила бабушка.
— Красные, бабушка, красные… Галстуки должны быть обязательно красного цвета, как кровь.
— Что ты говоришь, детка, — попятилась бабушка. — Какая там кровь?!
Котэ обнял бабушку и сказал:
— В красный цвет нужно выкрасить, бабушка! В красный! Красный цвет — это цвет революции!
— Ах, в красный, тогда покрасим. А краска, может быть, в аптеке есть, — сказала бабушка.
— Ни одного порошка нет в аптеке, клуб забрал для лозунгов, — ответил Котэ.
— Нет так нет!.. Тогда я сама их выкрашу, детки. Если у человека нет красной краски, то он, по-вашему, должен пропасть, что ли? — Бабушка взяла косынки и ушла.
Я хотела пойти с ней, но меня остановили:
— Ты же знаешь: бабушка не любит, когда вмешиваются в её дела. Оставь её!
Скоро мы почувствовали запах луковой шелухи. Мы переглянулись: видимо, бабушка красила косынки в отваре корней марены и луковой шелухи.
Бабушка вышла во двор и повесила на верёвку две цветные косынки. Мы с Марикой выбежали на балкон.
Тем временем Шакро стал калить на огне носатый утюг и, как всегда, скалил зубы. Скоро бабушка вручила мне и Марике два красных, отутюженных треугольных куска материи.
Радости нашей не было границы. Правда, когда косынки высохли, они чуть потеряли свой ярко-красный цвет и стали бледнее.
Настал выходной день. Всю ночь я провела в мечтах, заснула на рассвете. Сон я видела цветной, будто бы на улицу высыпало очень много народу, целая толпа. Все в руках держали красные галстуки; галстуки то извивались, как языки пламени, то шелестели, как цветы. Я и Марика крепко держали их в руках. Кто-то окликнул меня, и я проснулась.
Марика стояла рядом с постелью. Она сияла, как солнце. Голубые глаза смеялись. Она резко повернулась: золотистого цвета косы красиво взметнулись за спиной. В руках она держала завёрнутый в чистую бумагу галстук.
Вмиг я была готова. Я тоже нашла чистейший лист бумаги и осторожно завернула в него свой галстук. Попрощалась с мамой и бабушкой, подбежала на цыпочках, поцеловала и улыбнулась ей.
— Будь умницей, — сказала она и покачала головой.
Я и Марика пришли в клуб самыми первыми. Скоро послышались звуки барабана и фанфар. С песней, красивым строем шли «приютские». Я почувствовала, как от радости комок подкатил к горлу, и я чуть не заплакала.
Все они были в белых сорочках и в красных галстуках. На мальчиках были короткие синие штаны, а девочкам очень шли юбки в сборку. У них, чисто вымытых и причёсанных, блестели глаза…
Торжественная церемония принятия нас в пионеры закончилась громкими словами нашей старшей пионервожатой:
— Пионеры! К борьбе за дело Ленина будьте готовы!
— Всегда готовы! — как один, крикнули мы громкими голосами и дружно подняли над головами руки с плотно сжатыми пальцами в пионерском салюте.
Венценосец в колючках, или Колючий венценосец
Тоне[6] пылало. В большой квашне уютно лежало посыпанное серой мукой тесто. Плетёный навес, почерневший от дыма тоне, местами блестел. В одном углу висело несколько связок лука. На полке, в старой помятой медной кастрюле была зола, наверное, для чистки самовара и посуды. На большом заржавленном гвозде висел ковш. Ковшом доставали варёное телячье мясо, клали на поднос, посыпали зеленью и солью. Рядом с ковшом на столе стояла миска с отрубями, наверное, для коровы на похлёбку. В другом углу кухни к стене были приставлены железные лопатки и палки (для снятия из тоне хлеба) и подставки для разделывания теста.
Один кувшинчик повалился. Другие кувшины стояли подбоченившись, как женщины, кокетливо и лукаво.
Вычищенную, вымытую доску положили на стол и стали раскатывать на ней тесто.
Вначале почувствовался вкусный запах хлеба. Потом из тоне извлекли выпеченный хлеб — удлинённую лепёшку — и бросили его на доску. Тётя Кэто́, мать Тамри́ко и Эте́ри, сняла крышку с миски, острым ножом отрезала сыр. В середине сыр был жёлтыми из дырочек потёк золотистого цвета сок. Рядом, в другой миске был чесночный маринад. В середину хлеба положили сыр, и все запахи — горячего хлеба, тушинского сыра и чесночного маринада — смешались и поплыли, дразня аппетит.
— Берите, ешьте, чего вы ждёте! — сказала тётя Кэто.
Мы — Тамрико, Этери, я, Па́рна и Мито́ — с таким аппетитом стали есть тёплый и вкусный хлеб, будто месяц голодали. В это время во двор вошёл дядя Дато, бросил хворост, помыл руки и сел. Рукавом вытер пот с лица и улыбнулся нам.
С аппетитом ел хлеб с сыром и Парна. Мы все радовались. Насытившись, вышли во двор. Парна умный. И не по летам спокойный и гордый. Ходит, приподняв брови. У него красивые густые чёрные волосы, худыми пальцами он часто их поправляет. Когда смеётся, не раскрывает рта, плечи у него трясутся и лицо закрывает рукой.
Сегодня я не вытерпела и заставила его отнять руки от лица, чтобы увидеть, как он смеётся.
— Тебе же к лицу смех, почему же ты его скрываешь? — спросила я его.
— У каждого своя привычка… Не люблю, когда вмешиваются в мои дела, — сказал он и отвернулся.
— А я люблю, когда всё делают открыто, — сказала я.
— А мне скрывать нечего, — отвёл он глаза, но не удержался и стал смеяться.
