Марьяна Козырева - Синие горы на горизонте
Точно то же самое получалось и у папы. За исключением, пожалуй, первых трех дней, когда, несмотря на нехватку словарного запаса, папе зато хватало энтузиазма. Но потом он сник, и сразу, так же как и с Каюмовым, стало скучно и классу. Только директора все-таки боялись, а папу — не слишком. Всерьез у него учились лишь две девочки, из которых одна доучивалась последний месяц, а затем должна была выйти замуж, и, разумеется, все тот же ненасытный Мурад, который, как танк через траншею, шел к институту. Больше всего папу, как это ни смешно, донимал саккиз — белая смолка, которую непрерывно жевали его ученицы.
«Это же коровы! — вопил он в отчаянии. — Ее спрашиваешь: „Do you understend my guestion?“[5] А она: „Jes, бельмиман“[6]. И жует, и жует!»
(Чем-чем, а терпением и терпимостью папочка мой не отличался никогда.)
Мумед виновато взглядывал на него и, как обычно при неразрешимых ситуациях, тер ухо — мечта превратить сельсовет в Новые Афины явно отодвигалась в неизвестную даль.
«Что делать, Гордон-ака, потэрпи, — говорил он грустно, — война кончится, поедыш домой, дысертаций защищать будыш. Рустам совсэм плохо. Рустам — ученый, а отец — мулла, в лагер сидит. Что делать будыш…»
Я же помирала от скуки и с завистью слушала, как за стенкой поет, смеется, декламирует и считает яблоки, персики и прочие съедобные объекты счета развеселый класс Гюльджан (а точнее, классы, так как она вела сразу с первого по четвертый). А если учесть, что за братьями и сестрицами тянулся еще хвост малышни с косичками на еще обритых по малолетству головках (у девочек по пять, у мальчиков по одной — посередине голой головенки), то можно считать, что юное поколение автабачекцев звенело у нас за стенкой в полном составе. И среди этого звона и щебета слышался негромкий, но такой чудесный, такой милый голос их учительницы, что в пору было сдохнуть от зависти.
Вся эта мелюзга бегала за Гюльджан хвостом, как за Гаммельнским флейтистом[7], и, пока их не загоняли по домам мамаши (или не начинал тихо закипать супруг Гюльджан), сами они со школьного двора не уходили.
Старшеклассники же терпели всю эту муру лишь потому, что Мумед с Каюмовым предусмотрительно распорядились выдавать пайки только на последнем уроке.
К концу января мое терпение лопнуло и я из школы сбежала. Папа побурчал, но не слишком. Мое присутствие на уроках папы явно усложняло и без того нелегкую его педагогическую долю. Ну, а кроме того, голод не тетка, и он понял, что совместить школу, библиотеку, добывание топки для печки и готовку вряд ли сумеет даже Агнесса Виксфильд, не говоря уж о моей скромной особе.
Но к этому времени папу наконец настигли (удивительно даже, что так нескоро) автабачекские сплетни. Полагаю, что первый вклад сделали Сосин с Тамарой, популярно разъяснившие папе, что значит быть автабачекским библиотекарем. Каюмов, к которому папа, как я узнала позже, сунулся было за разъяснением, категорически отказался обсуждать эту тему. И это встревожило папу еще больше. И только Нона слегка успокоила его.
«Чушь малиновая! — фыркнула она, отмахнувшись. — Но конечно, за дальнейшее поручиться нельзя. Тем более что эта дуреха, по-моему, влюблена по уши».
…Был вечер. Папы не было дома. Движок, как почти всегда, не работал, и я пошла в библиотеку почитать.
* * *У Мумеда Юнусовича было темно. Но оказалось, что он у себя и с кем-то разговаривает по-русски.
— Ну и что? — говорил он надменно. — Да! Вэс Автабачек говорит. Алтын-Куль говорит. — Алтын-Куль был наш районный центр. — Пускай вэс Узбекистан говорит. — Мелочиться Мумед Юнусович не любил. — А ты как хотэл? Чтоб к ней всакий Саид лэз? Или мой Акбар?
(Тут я сразу сообразила, с кем он беседует и о чем, и тихо уселась в уголок за шкафом, не зажигая лампы.)
— Но согласитесь, — вякнул папа не слишком уверенно, — я не могу не беспокоиться, когда…
— Бэспокойся на здоровье. На то ты отэц.
Папа, очевидно, не нашел что возразить и молчал.
— Брось, Гордон-ака. Давай за твой дочка выпьем. Вон сколько еще осталось… — сказал Мумед.
Они чокнулись.
— Ну, чего так глядыш? — хмыкнул Мумед. — Нычего я твоей дочке не сделаю. Это только мой старый дура хочет, чтоб я баблатэкарь в жены взял.
— Не может быть! — ахнул в изумлении папа. — Нона?!
— Нона — ны дура и ны старый, — обиделся за свою секретаршу Мумед. — Нэт, теща моя… Куда мнэ такой цыплонок? Мнэ Гюльджан надо. А она вон свой Рустам любит, и все. Ну и правильно: она — красавица, он — красавица…
Мумед Юнусович оговорился, но до чего же он точно сказал. Каюмов, действительно, был «красавица». Я потом, несколько лет спустя, видела трофейный фильм «Индийская гробница», так даже изумилась: до того его героиня — магарани Зита — была вылитый Каюмов.
Я сидела на полу за шкафом. И странно: никакой ревности я не испытывала. Да я ведь и сама была немного влюблена в Гюльджан. Как же мне было не понять его, если у меня даже от ее голоса все пело внутри и голова кружилась?
Фарида-апа и Шер-Хан
Все началось с того, что Мурад перестал ходить на вечерние занятия с папой. То есть началось как раз с того, что он именно начал приходить на эти занятия. А потом вдруг взял и перестал.
Папа притворился, будто его это нисколько не огорчает, но я видела, что он всерьез расстроен и только не хочет признаться.
По утрам в школу Мурад являлся по-прежнему. Но и то иногда теперь сбегал с последнего урока, не дождавшись даже выдачи причитающейся ему лепешки. А недели через две он после папиного урока подошел к нему, извинился и обещал больше не пропускать. Папа пофыркал, но, разумеется, быстро простил его.
Вечером он все-таки сказал Мумеду Юнусовичу:
— Жалко будет, если не успею Ниязова подготовить за десятилетку. Вроде бы способный парень, а небрежничает.
— Он ны ныбрежничает, Гордон-ака, — хмуро ответил Мумед. — Ты ны сердысь на него. Это мой Акбар выноват.
— То есть? — не понял папа.
— Акбар к его матери пристал. Она и велела Мурад-джану, чтоб ны уходил вечером.
— Кто этот Акбар? Ах да, ваш брат… А вы не могли бы повлиять на него?
— Я могу повлыять… — Глаза председателя сверкнули. — Только Фарида вчера сама ему так повлыял! Вэс кишлак слышал! Тыпер ны скоро придет.
Папа с интересом взглянул на него.
— Простите, Мумед Юнусович, может быть, я не то спрашиваю, но вам не кажется, что Акбару Юнусовичу не место в председателях колхоза?
— А гидэ ему место? — невесело усмехнулся Мумед. — Кочергу завязыват, как Мансур-ака, он ны умеет. Пуст сидыт…
* * *Разговор с папой был вечером. А на следующее утро я немного опоздала на работу (я теперь часто опаздывала: надо было приготовить поесть для папы) и услышала, как Камильбеков с Абуталибом Насыровичем в чем-то убеждают председателя, а тот, похоже, не соглашается. Я сначала не вслушивалась, а потом услышала, как историк очень важным голосом изрек (по-русски):
— Эта дыскрыдытацый савэцкий власт!
Мумед заорал:
— Что?!!
И вдруг загремел, как Зевс-Громовержец:
— Это я здэс — совэцкий власт!.. А Акбар… — И дальше он популярно объяснил, кто такой Акбар, только уже по-узбекски.
У них там вдруг наступила тишина. Всего на одну минуту. Но какая-то она была нехорошая. У меня даже в животе заныло от нее. А потом мираб засмеялся и заговорил о чем-то другом.
Подарки фронту
По случаю победы под Сталинградом и близящегося дня Советской Армии из Алтын-Куля пришла в Автабачек разнарядка на подарки фронту.
Разнарядка, видимо, была не маленькая, и весь наш партактив совместно с председателем собрался в сельсовете и прикидывал, как ее выполнить. Мумед, как всегда, теребил ухо. А Абуталиб Насырович мрачно бубнил, что такое собрать невозможно. Да еще добровольно! Кто это даст добровольно, хотел бы он знать, дураков нет. А надо просто сесть и написать приказ. Будет приказ — будут и подарки.
Нона теперь приходила поздно: у нее болел Вова. Поэтому Абуталиб сам сел за машинку и, тыча пальцем невесть куда, с грехом пополам настрочил в трех экземплярах какой-то грозный приказ. Взял у Мумеда печать, прихлопнул и, очень довольный, заявил, что так вот оно будет вернее — пусть-ка попробуют не дать!
Мумед запер свою печать обратно в стол и сидел, индифферентно раскачиваясь на стуле, не вмешиваясь в действия Абуталиб а. Вооруженный бумажками актив отбыл по всем трем автабачекским кишлакам, а председатель остался у себя и до прихода Ноны благонравно щелкал на счетах.
Абуталиб вернулся часам к трем. За ним следом шли «дарители». Они молча приносили свои пакетики, клали на мой стол и, ничего не сказав, быстренько удалялись.
Через какое-то время Мумед заглянул ко мне, приоткрыл одну тряпочку, другую, стыдливо прикрывавшие содержимое пакетов, свистнул сквозь зубы и выразил свое мнение по поводу того, на что это в общих чертах похоже…
