Корней Чуковский - Солнечная
6. Ведра
А Буба?
Покуда ребята шили, пилили, строгали, лепили, кроили, буравили, Буба сонными глазами глядел на них в открытую дверь изолятора и, скучая, зевал во весь рот.
Ничто не занимало его. Он оживал только во время еды.
Все, что приносили ему, он съедал в один миг, не прожевывая, и сейчас же требовал:
— Еще!
Ему давали новую порцию, и он съедал ее еще быстрее, чем первую.
К остальному он был равнодушен. Даже когда Цыбуля вылепил из глины буржуя, в виде жирной хавроньи, сидящей верхом на пушке, и вся Солнечная хохотала неистово, так как буржуй у него вышел очень похож на него самого, на Цыбулю, Буба и не глянул в его сторону.
Впрочем, и ребята не слишком глядели на Бубу.
Их захватила работа. Адам Адамыч принес на площадку небольшие ведра для колхоза, изготовленные в здешней мастерской, и сказал, что их нужно выкрасить в зеленую краску.
Ведер было около сотни, а краска была не простая, эмалевая.
Красить ведра — великое счастье. Вы берете ржавое ведро, некрасивое, в царапинах, в пятнах, проводите зеленою кистью, и оно сейчас же хорошеет, становится молодым и нарядным. Тогда его подбирают ходячие и вешают на длинную палку рядом с другими такими же, и они сверкают на солнце и качаются под ветром, как живые, и запах от них идет замечательный.
«Дай мне хоть три тысячи ведер, я бы красил их и красил без конца!» с увлечением думает Сережа, макая широкую кисть в густую, вкусно пахнущую краску.
Но что это с Бубой? Он как будто впервые проснулся. Жадно глядит на зеленые ведра и, вытянув длинную шею, внюхивается, словно лягавая, в смолистый запах эмалевой краски.
Губы у него шевелятся и шепчут какое-то слово. Наконец он громко и протяжно кричит:
— Цыба-а-рка!
— Чего тебе? — кинулась к нему няня Аглая.
— Цыбарка! Цыбарка!
Аглая не поняла, но на всякий случай рассердилась:
— Как ты смеешь говорить такие слова? Замолчи сейчас же, а то…
И убежала прочь. Она думала, что цыбарка — ругательство.
Буба на минуту притих, но потом завопил опять:
— Цыбарка-а-а!
Сережа схватился за голову. Пропала Солнечная! Осрамилась навеки! Сейчас Буба сделает что-то ужасное — и все соревнование вдребезги.
Зюка объяснил ему шепотом:
— По-нашему, по-украински, цыбарка — ведро.
И в то же время кто-то закричал:
— Ведро!.. Ведро!.. Он просит, чтобы ему дали ведро.
И все заволновались:
— Не давайте!.. Разобьет!.. Поломает!..
Но Адам Адамыч сказал своим бесстрастным и настойчивым голосом:
— Нина! Возьми ведро и отнеси к нему.
Нина замахала костылем:
— Что вы! Что вы! Ни за что! Укусит!
Адам Адамыч медленно открыл чемоданчик, достал оттуда жестянку с эмалевой краской и, подняв с земли одно из некрашеных ведер, спокойно пошел к изолятору. Все смотрели на него, как на смельчака-укротителя, входящего в клетку к удаву.
Буба схватил ведро и сейчас же, словно боясь опоздать, сунул кисть в эмалевую краску и, брызгая, мазнул по ведру. И когда на ведре появилась полоска, такая зеленая, такая пахучая, он засмеялся, или вернее, заржал… И сейчас же оглянулся в испуге: не отнимут ли у него это счастье? И видя, что никто не отнимает, с той быстротою опять окунул свою кисть и опять провел зеленым по рыжему, и опять заржал от удовольствия. И сейчас же окунул ее снова.
— Не брызгай! Не брызгай! Ровнее! Спокойнее!
Но Буба ничего не слышал, и глаза у него были пьяные.
Все с тревогой следили за ним: сейчас он схватит свою зеленую краску и плеснет из жестянки Адам Адамычу в бороду. Но он по-прежнему радостно ржал и наслаждался работой. Понемногу, убедившись, что никто у него ничего не отнимет, он стал действовать гораздо аккуратнее, не суетясь и не брызгая, прилагая все усилия к тому, чтобы мазки были ровные и не оставляли проплешин.
Адам Адамычу это очень понравилось. Он повторял, кивая головой:
— Так-так-так-так-так.
За эту привычку тактакать ребята звали его пулеметом.
— Еще!
И ему дали второе ведро, и он красил с таким же восторгом, и Адам Адамыч снова тактакал над ним.
Ребята смотрели на него и удивлялись.
Но Адам Адамыч не удивлялся нисколько, как будто Буба всегда был такой, и на следующий день, как ни в чем не бывало, дал ему новую работу: склеить транспарант для подшефных колхозных ребят — из картона и разноцветной бумаги.
7. Бубино горе
В этот день случилось большое событие. Вернулась из больницы тетя Варя, желтая, худая, но веселая. Рука у нее была забинтована и висела не белой салфетке. Ребята хором по-военному крикнули ей:
— Здрав!
— Ствуй!
— Те!
«Те» прозвучало у них очень звонко и четко. В санатории считалось особенным шиком возможно звонче выкрикивать «те».
Тетя Варя порывисто кинулась к ним:
— Наконец-то я с вами, голыши мои милые!
И когда они вдоволь нахвастались перед нею своими роскошными бумажными шапками (она заставила их надеть эти шапки) и развернули перед ней все богатства, накопившиеся в стеклянном шкафу, и показали ей Цыбулину хавронью, и рассказали про попугая, про мастирки, про глобус, она спросила:
— А где же Буба?
И они наперебой затараторили, какое с Бубой случилось великое чудо, и она была очень обрадована:
— Видите, я говорила…
И побежала к нему в изолятор полюбоваться его трудолюбием.
Но вдруг всплеснула руками и вскрикнула, потому что этот образец трудолюбия мрачно лежал у себя в постели и с обычным своим сонным и злым выражением лица мял и рвал бумагу на клочки, которую дали ему склеить, словно бумага провинилась перед ним, и он наказал ее за эту вину. Разноцветные обрывки кружились на сквозняке, словно бабочки, и вихрем неслись на площадку. Это все, что осталось от его транспоранта.
А между тем все видели, с какой радостью он принимался с утра за работу. Ржал от удовольствия не хуже вчерашнего, работал с увлечением, не разгибая спины, и вдруг без всякой причины сам изгадил свое рукоделье, смял, изорвал на клочки. Между тем, работа был мудреная: надо было наклеить на картон большие бумажные буквы, чтобы получились слова:
— Да здравствует Первое мая!
Буквы были готовы, — их смастерили другие ребята, оставалось только смазать их клейстером и расположить на картоне. И вот внезапно, ни с того, ни с сего, он рассердился на них и комкает и рвет их с такой бешеной злостью.
— Бубочка! Что ты делаешь? Буба!
Тетя Варя подбежала к нему.
— Что вы мне даете номерей! — закричал он отчаянным голосом. — Обшмалили голову и дают номерей.
— Что такое? Что ты говоришь?
Он повторил еще злее:
— Обшмарили, а потом номерей!
— Каких номерей?
— Откуда я знаю, каких! Голова у меня обшмаленная!
— Обшмалённая?
— Да! — закричал он свирепо. — Дурацкая моя голова.
Солнечные хором засмеялись.
— Они умные. Они регочут. А я…
И изо всей силы ударил себя по голове кулаком, как бы наказывая ее за непригодность для усвоения каких-то «номерей».
Долго билась над ним тетя Варя, и наконец ей удалось разгадать причину его отчаянной злобы. Она вспомнила, что, хотя он был старше всех солнечных (ему шел уже шестнадцатый год), он был совершенно неграмотный.
«Номерями» называл он буквы, и то, что он не знал «номерей», казалось ему непоправимым несчастьем.
Он пылко завидовал тем, кому были доступны «номеря».
Грамотные представлялись ему чем-то вроде враждебного племени, с которым нужно было воевать без пощады.
Себя же он считал безнадежно погибшим, навеки неспособным к учению, так как еще в голодные годы, когда он был в Сибири, в Иркутске, тамошние беспризорные, такие отчаянные, подожгли ему, спящему, волосы, и голова у него с тех пор поглупела — в этом он был твердо уверен. Оттого-то он кричал с такой обидой:
— Обшмарили голову и дают номерей!
Тетя Варя принялась убеждать его, что научиться грамоте — плёвое дело, что нынче даже слепые умеют читать и писать, что она берется научить его в две-три недели.
Он слушал ее кротко и доверчиво, но потом махнул безнадежно рукой:
— Мозги у меня обшмалённые!
Тетя Варя тихо, без улыбки, погладила его по обшмалённой голове, а когда пришел Адам Адамыч, попросила дать ему такую работу, где не требовалось бы никаких «номерей».
— Хорошо, — сказал Адам Адамыч и сунул руку к себе в чемоданчик.
Часть третья. Новые бури и радости
1. Первомай
Чего только не было у Адам Адмыча в его чемоданчике: и разноцветная глина, и стеклышки, и маленький самодельный трактор из спичечных коробок и катушек.
— Адам Адамыч, нет ли у вас бумаги серебряной?
