Антонина Ленкова - Это было на Ульяновской
В глубине души Яша надеялся, что им дадут от ворот поворот и на этом все дело кончится. Перспектива «протирать штаны» его явно не привлекала. Военное училище — это, конечно, здорово, да только, пока они повыучатся, и война кончится. Все-таки лучше, если их нагонят… Но директор зачислил их в школу без всяких разговоров. К великому Яшкиному сожалению.
Впрочем, жизнь его от этого особенно не изменилась — ребята, начиная с седьмого класса, больше работали, чем сидели за партами. А когда началось лето, собрали их — все три седьмых — вместе и объявили: завтра в колхоз.
Так Саша Дьячков, Яша Загребельный и еще 70 ребят из 35-й школы уехали на восток, в Ремонтненский район.
А война продолжалась. Яростная, беспощадная. И не было видно конца ей. И снова спрятал Коля красные флажки — не поднималась рука переставлять их на восток…
Он жадно читал газеты, восхищаясь подвигами героев. Представлял их себе людьми богатырского сложения, сильными, высокими. Но однажды пришла в их дом похоронка — так назвали люди извещение о смерти, — и он прочел, что смертью храбрых пал за Родину названый его брат Степан Сидоркин. Самый простой, самый обыкновенный детдомовский паренек — а погиб героем.
И, конечно, с полным правом мог назвать он героем второго своего названого брата — Колю Сидоренко, который храбро сражался, защищая Севастополь, и вернулся домой с искалеченной ногой. И своего отца, который писал, что бьет фашистскую нечисть и не успокоится, пока не прибьет последнего фрица. Коля знает: так и будет.
А разве не геройски сражался старший лейтенант Проценко, Витькин отец? После тяжелейшего ранения врачам едва удалось уговорить его поехать домой. «Ничего, ребята, — говорил он, — подлечусь, отдохну и снова на фронт. Там еще дел много!»
Они приходили послушать его рассказы о том, как всыпали фашистам под Москвой, но Анна Ивановна выпроваживала мальчишек:
— Дайте, ребятки, человеку в себя прийти. Трудно ему заново каждый бой переживать. Говорит — будто ничего, а всю ночь потом стонет да зубами скрипит.
Такая она теперь была счастливая, эта Анна Ивановна, куда и болезни подевались. Живым пришел с войны ее Вася. Это ничего, что пораненный, она его выходит. И дружкам Витькиным делать здесь нечего, только расстраивают человека. Пусть идут к Коле Беленькому, он помоложе, покрепче.
И они шли к Кизимам, куда, как в родную семью, вернулся Коля Сидоренко. По полдня не отходили от него, требуя все новых подробностей героической обороны Севастополя, и тот бледнел от восторга и волнения, вспоминая боевых товарищей:
— Фашисты моряков называют черной смертью. А чапаевцы как сражаются!..
— Какие чапаевцы?! — удивлялись мальчишки. — Ты что?
— Самые настоящие чапаевцы. Двадцать пятая Чапаевская дивизия, которая еще в гражданской войне прославилась. Чапаев погиб, а дивизия осталась. И номер свой, и знамя свое сохранила. Там даже девчонка пулеметчицей была, так ее все Анкой звали, как в кино.
— А на самом деле как? — спросила Нина Пилипейко.
— Настоящее имя, как у тебя, — Нина Онилова. Я про нее во фронтовой газете читал. Немцы ее до ужаса боялись.
— Она что — погибла?
Коля молча кивнул. А Нина продолжала свои расспросы:
— На фронте девушек много?
— Не так чтоб, но есть. Санитарки, связистки, разведчицы… А ты не на фронт, случаем, собралась?
— Надо будет — и мы пойдем.
Это сказала Нина Нейгоф. Она заканчивала курсы медицинских сестер и была уверена, что на фронт попадет обязательно, несмотря на неполные семнадцать.
— Я читал в «Пионерской правде», что можно стать сыном полка, — проговорил Игорек. — Это как, записаться надо?
— Я тебе запишусь, — прикрикнула на братишку Нина.
— А чего, — невинно произнес Витя. — Он там какой-нибудь опыт поставит — и все фашисты кверх тормашками.
Игорек искренне огорчился: такой хороший парень этот Витя, и на тебе. У Яшки, что ль, научился? Но тут же забыл о своей обиде — Коля Беленький продолжал рассказ:
— Когда я уже в госпитале был, парня привезли, на соседней койке лежал: так он про морячка одного рассказывал, как тот с горящего катера бомбы руками сбрасывал, чтоб не взорвались, значит, а то и кораблям и людям крышка. Все покидал, а две самые маленькие, что последними остались, кинуть не успел — пламя охватило и его и бомбы. Так и взорвались в руках. Говорят, из Таганрога паренек, земляк наш. Я и фамилию запомнил. Веселая такая — Голубец. А зовут Ваней… — Он помолчал, потом поправился: — Звали.
Ребята притихли. Они думали об отважной пулеметчице Анке, о смелом парне Ване Голубце. Смотрели на выцветшую гимнастерку Коли Беленького, на палку, с которой ему теперь не расставаться, и завидовали им, и жалели их.
А Николай снял со стены гитару, тронул струны и посмотрел на Нину Пилипейко.
— «Ночь над Белградом тихая вышла на смену дня», — негромко запела девушка, и отступили сумерки, а с ними все темное и страшное, что принесла с собой война.
Разошлись поздно. Но едва заснули, началась бомбежка.
Казалось, люди фронтового города должны были привыкнуть к этим глухим разрывам, к грохоту падающих стен, к стонам раненых и жуткой неподвижности убитых. Но всякий раз, когда от тугих ударов со стоном вздрагивала земля, когда рушилось все, что еще могло рухнуть, сердца людей сковывал ужас. Не за себя — за детей. За мальчишек, возле которых носилась смерть. А им и в голову не приходило, что она может настигнуть их. Загнать ребят в убежище было непростым делом.
— Мы на крышу, — заявляли они, — зажигалки тушить. — И, лукаво переглядываясь, добавляли: — А то погорят дома, где жить будем?
— Какие зажигалки — не видите, фугасками лупит! А ну, марш в церковный подвал!
Дался им этот подвал, как будто нет другого — у Игорька во дворе, например! Или щель — чем плохое укрытие?
Ребята хитрили. Они прекрасно понимали, какое надежное убежище этот самый подвал: сводчатые потолки, пожалуй, не пробьет и полутонная бомба. Тем более что рухнувшее здание ясель надежно прикрыло подвал. Места там было вдоволь, и многие устроились со всеми удобствами. Даже ухитрялись укладывать спать малышей. И те засыпали в самый разгар бомбежки, потому что сюда доносился только глухой гул. Вот по этой-то причине и не любили ребята подвал — ни побегать, ни пошуметь, ни наружу выглянуть. Сидишь и не знаешь, что там, в небе. Вот почему — если уж так надо взрослым — они предпочитали щель. Протянувшаяся зигзагом через весь двор, она была прикрыта сверху досками, присыпана землей. Они раздвигали доски и, упершись спинами в отвесные стены щели, следили за воздушным боем. Вспоминали Сашу и Яшку, от которых матери ждали писем, а писем все не было.
Когда бомбежка кончалась, ребята выбирались из щели и спешили туда, где дымились развалины, стонали люди. Помогали переносить раненых в больницу, расчищали улицы, утешали плачущих малышей.
Как-то за Колей Кизимом и Витей Проценко увязались сестрички. Коле достаточно было обернуться, чтобы Валя, съежившись под его взглядом, замедлила шаг. Лилька же угомонилась, лишь заработав от брата щелчок по носу.
— Противный какой, — жаловалась она подружке. — Прям дерется. Чего я такого делаю?
— Ты на него не сердись. Нельзя — значит, нельзя. Хочешь, пойдем к нам?
Но успокоить Лильку оказалось не просто — очень уж обидным показался ей этот злополучный щелчок:
— Еще он меня ревой обозвал. А сам? Я один раз ночью проснулась, а он сидит и слезы вытирает.
— Какие слезы? — удивилась Валя.
— Обыкновенные. Свои. И носом шмыгает.
— Он что — сидел и просто так плакал? — не понимала подружка.
— Сначала он писал, — терпеливо стала объяснять Лиля. — Есть у него тетрадка. Днем он ее прячет, а ночью вынимает и пишет.
— Письма пишет?
— Письма в тетрадках не пишут, — резонно заметила Лиля.
— Может, он уроки делал?
— Какие уроки? Он же работает, а на работе уроков не задают. Стихи он пишет.
— Стихи? — Валя изумленно подняла брови. — А разве, когда пишут стихи, плачут?
— Понимаешь, стихи бывают разные. Мама тогда сильно болела, вот он и придумал, что она как-будто умерла… — Голос у Лильки дрогнул. — И стал сочинять, как без нее плохо. И заревел. Представляешь — сам придумал и сам ревет…
— О господи, — явно подражая матери, всплеснула руками Валя. — Что ли так бывает?
— У поэтов бывает, — авторитетно заявила Лиля. И только тут поняла, что не сердится на брата, а, наоборот, гордится им.
Дома девочки застали Марию Ивановну, которая хлопотала у примуса.
— Вы чего такие невеселые? — сразу заметила она их настроение. — Кушать хотите?
— Хотим! — хором ответили подружки.
— Вот и ладушки. Сейчас вам супчику налью, жизнь-то и повеселеет.
Мария Ивановна поставила на стол миску с жидким пшенным супом, положила рядом три ложки.
