Татьяна Корниенко - Crazy
— Юленька, подружка моя дорогая. Дарю его тебе. Без-возд-дмезд-дддно.
Она чуть не подавилась. У неё лицо пошло пятнами, губы побелели. Наблюдать эти метаморфозы было невыносимо, я развернулась, чтобы уйти, и вдруг она меня как дёрнет за руку — бешеная совершенно:
— Стой! Ты куда? Да ты ничего не поняла! Ты! Ты… дура! Идиотка! Чокнутая! Мойдодыриха! Я тебя всю жизнь ненавидела! А Иван — он над тобой каждый день смеётся. Мы специально собирались у меня всем классом, чтобы послушать, как вы с ним по парку гуляете. Он тебе про музыку лапшу вешает, ботана изображает, а ты млеешь. Глазами на него луп-луп, словно он чудо невиданное! И в классе млеешь. А ещё, знаешь, что он говорил? Знаешь?
— Что?
— То, что ты его к себе домой водила, свою великохудожественную мазню показывать.
— Мазню?
— Ах-ах-ах! Художница! Тебе до художницы, как мне до балерины. Ты вообще никогда ею не станешь. Мы с Иваном видели твои рисунки. Думаешь, зачем мсье Анри хотел тебе деньги заплатить? Да чтобы в Париж увезти и там показывать, какие бывают бездари! Над тобой и без него весь класс, все учителя, вся школа смеётся. А Иван — он сразу, с первого дня сказал, что ты — чокнутая!
Ничего не соображая, я сделала шаг к Юльке. Она, словно ожидая от меня именно этого, подскочила, стала хватать за руки:
— Ну, придурошная, смотри, я до тебя дотронулась. А вот ещё, ещё, ещё! Ты теперь заразилась. Холерой! Краснухой! Гайморитом! А со мной всё равно ничего не сделаешь. И с Иваном тоже. Потому что мы вместе, а ты одна. Никому не нужная! Никому! Чокнута-а-а-а-а-а!..
Не понимаю, как это произошло, сама Юлька поскользнулась на осклизлом грунте или я толкнула, но теперь она жутко вопила, барахтаясь в зелёной смердящей жиже.
И там было глубоко.
Я растерялась. Совершенно растерялась. Прямо какой-то ступор напал, и я в виде каменной статуи стала наблюдать, как Юлька судорожно пытается удержаться на плаву. Совершенно безуспешно. Как погружается с головой, выскакивает, вдыхает и снова погружается. Полминуты, минуту, больше, не знаю: время остановилось. Потом я начала потихоньку соображать, что вода не просто грязная и вонючая — она ледяная! И только когда Юлька перестала орать, до меня вдруг дошло, что Плакса — это был один из наших с ней секретов — не умеет плавать!
Мой ступор мгновенно прошёл, я, как ненормальная, заметалась по берегу. Нужна была какая-нибудь деревяшка, длинная ветка, чтобы протянуть Юльке.
А она уже не барахталась. Только смотрела на меня молящим взглядом и уходила под воду… Секунда! На Юлькину жизнь и на моё решение отпускалась секунда. Почему-то в голове прозвучала фраза «Соперница долой — концы в воду», и я, в чём была, — брюках, куртке, шапке — прыгнула к Юльке.
Холод! Не то слово! Это был не холод, а зверь, вцепившийся и рвущий на части. Сердце подскочило к горлу, ухнуло, но я успела подхватить тонущую Юльку, толкнуть, что было силы, вверх и… пошла ко дну. Медленно, спокойно, смиренно… В какой-то момент мне послышался крик, всплеск. Но это если и было, то там, там. А здесь — холод, вода, бессилие. Потом куда-то исчезла Юлька. Я закрыла глаза, сознание поплыло, и только самый его краешек отметил, как чьи-то крепкие руки подхватили меня снизу и стали поднимать, поднимать, поднимать. Может быть, к Богу?
* * *Нет, с Богом явно что-то не сложилось. Держали меня человеческие руки, и очень знакомый голос всё время шептал:
— Аленька! Алька! Дурочка! Ну же! Пожалуйста! Аленька! Ты слышишь! Я люблю тебя! Алька! Дура!
«Люблю»…
Я открыла глаза посмотреть на того ненормального человека, который меня любит.
Иван… Иван?! Почему его лицо так близко? Куда и почему он несёт меня? Почему мне так жарко? Почему он весь мокрый? И откуда здесь взялся мой класс — Бобыренко, Колька Колесников, Лена Парамонова, Смирнова? А Юлька? Где же Юлька? Юлька!
Это, последнее, я проорала и с силой вцепилась в Ивана. Он остановился, тоже заорал, только что-то нечленораздельное, опустил меня на землю и… я заметила в его глазах слёзы. Впервые вижу, как парень плачет. Врагу не пожелаешь! Он, правда, их быстро смахнул, так что кроме меня, наверное, никто ничего не понял. Но больше всего сейчас меня волновали не его мокрые глаза, а Юлька, и я снова спросила, только тише:
— Иван, где Юлька. Она … утонула?
Он замотал головой. Ответил за него Самарин. Антон стоял в одной пайте около сарая и размахивал над головой руками:
— Эй, Дыряева! Не боись. Юлька здесь, в моей куртке греется! Иди сюда, я и тебя согрею!
— Тоха, у Алевтины грелка кроме тебя найдётся! — в тон крикнул Колесников. Шутка сняла негласный запрет на разговоры. Сквозь поднявший галдёж еле пробилось тихое Иваново — «Пойдём скорее, Алька, замёрзнешь». Я посмотрела ему в глаза, и мы побежали к Самарину и Юльке.
В сарае было тесно, но мы разместились все. Все двадцать человек. Колесников сразу же убежал за машиной — ему старший брат иногда позволял брать свой мерс, — чтобы отвезти всех мокрых — меня, Ивана и Юльку — к Бобыренко. У неё мама была в рейсе, и, соответственно, квартира пустовала. А пока нас, несостоявшихся утопленниц, с головы до ног обмотали в пацанские куртки. Раздетые мальчики получили возможность прижаться к девочкам и, судя по репликам, обе стороны не испытывали при этом никакого дискомфорта.
Моя температура, которая к этому времени поднялась ещё минимум на градус, наверное, сделала свое чёрное дело. Всё окружающее мне виделось словно сквозь пелену. Слышала я не лучше. И соображала с таким запозданием — мама моя! Но как мне было хорошо! Даже спрашивать ни о чём не хотелось — почему тут весь класс, почему Иван, который любит Юльку, носится со мной, как с писаной торбой. А Плакса? Только что орала, что я чокнутая Мойдодыриха, — теперь улыбается. По-доброму улыбается.
Наверное, Юлька уловила мои мысли, потому что вдруг крикнула, громко, чтобы переорать общий галдёж:
— Эй, люди, полная тишина!
Её послушались. И она, уже без воплей, обратилась к Ивану:
— Иван, подари мне эту возможность! А то у Альки мозги от вопросов взорвутся.
Я ничего не поняла, но, судя по остальным, таких больше не нашлось. Иван согласно кивнул:
— Вперёд, героиня!
Юлька усмехнулась:
— Да, ладно уж. Что для любимой подружки не сделаешь! Только ты мне тоже рассказывать помогай, а то я о себе хвастаться не смогу. — Потом сделала многозначительную, почти театральную паузу, и завела: — Итак, в некотором царстве, в некотором государстве жила-была принцесса… Недотрога.
Класс грохнул. Я тоже засмеялась, и Юлька продолжила уже по-простому.
— В общем, Аля, слушай. Помнишь, после «Щелкунчика», когда ты психанула и на тачке укатила, мы остались с Иваном вдвоём?
— Да уж. Сложно забыть.
— Я к нему ещё немного поклеилась… Да, Иван?
— Совсем чуть-чуть.
— Вот, совсем чуточку поклеилась, поняла, что у меня клей не тот, и мы заговорили о тебе. Иван заговорил. Сначала он меня, вернее, всех нас мордой по столу повозил — за то, что устраиваем всякие идиотские развлечения за твой счёт, а ты нормальная девчонка (словно я сама не знала), и с тобой интересно. В общем, говорил, как адвокат. Только о твоём рисовании промолчал. А потом признался, что пообещал тебе найти способ, как избавиться от этих твоих заморочек.
Я глянула на Ивана. Он медленно опустил веки: «Послушай, не перебивай».
— Короче, мы с ним стали думать вместе. Пока Ивана не осенило. Романов, колись, откуда всё пошло.
— От отца. Мы болтали о разных необычных случаях, и он вспомнил, как где-то читал, что сильная эмоция может излечить даже неизлечимого человека. В общем, жили в одной деревне мать и дочь. У матери, после того, как во время войны на её глазах фашисты убили мужа, отнялись ноги и голос. Никакие врачи ничего сделать не могли, но дочь всё время искала способ. Подробности отец не помнил, да это и не важно. Важна сама суть. В общем, нашелся человек, который понял, что мать болеет из-за нервного потрясения. Он подговорил людей, они надели на себя фашистскую форму, свастики там, автоматы… Ночью ворвались к матери в дом и у неё на глазах стали избивать — понарошку, конечно, — дочь. И вдруг эта женщина как закричит: «Доченька!», как бросится под приклады, чтобы защитить. Ну, ясно, ей объяснили, что просто её развели. Зато она полностью выздоровела. Такой способ даже научное название имеет.
— Жестокий способ.
— Аль, жестокий. Но до меня дошло…
Юлька дернула Ивана за руку.
— Стой, не отнимай у меня хлеб. В общем, Аль, Иван понял, что тебе нужна хорошая встряска. Шок. Нужно довести тебя до такого состояния, когда уже без разницы, помыты руки, не помыты, лизнёт тебя собачка, не лизнёт. Мы стали думать, что бы такое изобрести. А после выставки к нам подключился Самарин.
— Ага! Я дома за компом сижу, вдруг братан-ботан как заорёт: «Тоха! Твою Дыряеву по „Культуре“ крутят!» Я примчался — опа-на! Точно, ты. Рядом с каким-то мужиком. Мужик распинается, а ты явно тупишь. Потом стали про твои картины рассказывать и показывать. Я офигел! Особенно от той, которую хотели в Париж увезти. Погнал Коляну звонить — его дома нет. А меня же прёт! Позвонил Юльке. Она мне на рот замочек — раз. Молчи, Антон, и вступай в наш партизанский отряд. Ну, я вступил, жалко, что ли?
