Лидия Чарская - Гимназистки (Сборник)
— Ну а ты, Дадурова? Чем порадуешь? — неожиданно обратилась черненькая Леля к молчаливо и одиноко сидевшей на своем обычном месте Мане.
Маня подняла голову и густо покраснела. Она видела с начала до конца эту сцену и переживала тысячу разнородных терзаний в эти минуты.
Было до боли горько, что, как назло, в стареньком ее кошельке не было ни гроша! Хотелось выразить свое сочувствие уходившей учительнице, которая так снисходительно относилась к ней, Мане, с таким ангельским терпением билась над ее поистине ужасным немецким произношением. Кроме того, хотелось не отставать от класса, не отделяться хоть в этом от подруг. Но делать было нечего. Приходилось считаться с обстоятельствами. Судьба оказывалась неумолимой и на этот раз к ней, Мане.
— Ну что же ты, Дадурова?! Скажи хоть что-нибудь!
Голос Лели Ямщиковой звучит недоброжелательно и сурово. По одному этому голосу чувствуется, что Леля не любит Маню и не сочувствует ей. О, совсем, совсем не сочувствует!
«Да и надо ли ей сочувствие, Дадуровой, она такая замкнутая в себе, всегда черствая, холодная, сухая! Сторонится ото всех, избегает подруг. Настоящий волчонок!» — и Леля смотрит на Дадурову недовольными, почти злыми глазами.
В душе Мани целая буря. Что-то рвется в ней, струны какие-то, надтреснутые, больные. Так бы и вылила все, что накопилось в душе! Но нет, нет, не поймут они, осмеют еще, пожалуй, осыпят насмешками. Они ей чужды, счастливые, радостные, веселые… Что им за дело до Маниных мук…
Вместо всякого ответа Дадурова отрицательно качает головой.
— Что? — возмущенно вскрикивает Ямщикова, — что? Вы и нашу милую Гюночку порадовать не хотите?..
— У меня нет денег! — глухо срывается с губ Мани.
На мгновенье в классе водворяется тишина. Только все взоры обращаются к девочке и под этими сорока взглядами глаза Дадуровой опускаются в землю, как у виноватой… Голова начинает кружиться. В висках что-то бьется и стучит…
— Ну так что ж, что нет денег?! Разве мы все чужие друг другу?! Ведь одноклассницы, свои, — слышится чей-то мягкий, спокойный голосок. — Вот и у Али Суховой тоже нет, а она сниматься будет с нами. Ни за что не обидит Гюночку нашу! — Саша Меркулина, миловидная пятнадцатилетняя шатенка, подошла к Мане и ласково окинула ее взглядом своих добрых, немного близоруких глаз.
Что-то затрепетало в душе Мани от этого взгляда. Щеки ее вспыхнули. По лицу промелькнула жалкая бледная улыбка. Что-то подступило к горлу и как тисками сжало его. Бойкая Леля соскочила со скамейки и, придерживая концы фартука с дребезжащими в нем монетами, тоже приблизилась к Мане.
— Пожалуйста, насчет этого не беспокойся, Дадурова, — произнесла она куда более миролюбивым тоном. — За Сухову мы заплатим, и за тебя тоже… Когда-нибудь отдашь.
И опять сильно забилось Манино сердце. Она порывисто метнулась вперед без всякой цели, схватилась за голову и с порывом отчаяния, вырвавшимся наружу, вскричала голосом, полным вымученной тоски:
— Но ведь то Сухова… любимая… вами… а то я… ненавистная, далекая, чужая! О, Господи! За что?! За что?! За что?!
Последние слова сорвались воплем, Маня упала на свой пюпитр головой и заплакала горько, неудержимо.
Маня рыдала, всхлипывала, обливаясь слезами, и сквозь рыдания, всхлипывания и слезы складывалось ее несложное, наболевшее признание. Она не виновата в своей сухости, нечуткости! Ее не поняли! Она не отчуждалась. О, нет! Но только ее жизнь сложилась так тяжело, без дружбы, без участия. Она одинока. Она сирота. Она и учиться-то не может так, как бы ей хотелось. Столько дел по дому! Столько работы! Она видела: кругом все счастливые, довольные, все недружелюбно поглядывают на ее угрюмое лицо. Господи! До веселья ли ей?! До дружбы ли?! До ученья?!
Слова рвались из уст девочки. Она горела желанием быть понятой всеми ими, тесной толпой окружившими ее, вздрагивающую от слез. Но вот она замолчала. Снова тишина воцарилась в классе. Долгая-долгая тишина. Потом, как это всегда бывает, заговорили все разом. Десятки рук потянулись к Мане. Девочки высказывали теперь теплые, добрые, сочувственные слова. Десятки пар глаз, сиявших сочувствием, лаской и слезами, искали взгляда заплаканных Маниных глаз. Кто-то обнял ее. Кто-то прижался губками к ее горячей мокрой щеке. Кто-то шептал чуть слышно:
— Ах, если бы мы знали все это раньше! Если бы ты доверилась нам! Как бы мы сумели приласкать тебя! Маня, Маня!
— Мы бы поняли тебя и оценили! — говорил другой сочувственный голос.
— Бедная Маня, нелегко было таиться тебе! — звучал третий.
И под эти милые звуки душа Мани Дадуровой точно оттаивала постепенно от сковавшей ее ледяной коры, и в нее заглянуло горячее ласковое солнце.
* * *…Теперь для Мани Дадуровой началась новая жизнь. В гимназию она идет как на праздник. Там ее сочувственно, ласково встречают подруги. И уроки свои Маня учит не одна, а с кем-либо из девочек. Подруга заходит обыкновенно за Маней и уводит ее к себе. Тете Саше было объяснено, что если заставлять так много работать дома Маню, она не выдержит экзамена и ее исключат из гимназии… Сначала Александра Яковлевна отнеслась к этому вполне равнодушно:
— Ну, исключат — и пускай, отдам в портнихи.
Но дядя Иван и бабушка горячо вступились за Маню:
— Зачем губить карьеру девочки?! Может статься, из нее много путного выйдет!
И тетка, поворчав, оставила племянницу в покое.
Маня теперь вполне счастлива. Учится она недурно. Подруги ее любят, и прежние горькие думы покинули девочку.
КОШКА
Урок педагогики подходит к концу. Пожилой учитель в синих очках и с крупной гладкой лысиной, объяснив заданное к следующему дню, спрашивает одну из лучших учениц класса.
Раиса Селиванова, полная рослая блондинка, самая усердная из всех семиклассниц, очень толково докладывает учителю о логике души ребенка.
Голос у Раисы монотонный и мягкий, как бархат. Под этот голос можно уснуть. А глаза у Раечки прозрачные, всегда ровные, безмятежные глаза. У Маруси Капоровой совсем другие. Черные, небольшие, как изюмины, круглые Марусины глазки полны беспокойства и тревоги. Маруся волнуется как никогда. Это видно по всему: и по глазам, и по дрожащим губкам и по той особенной манере крутить скромное бирюзовое колечко, к которой прибегает Маруся в исключительно трудные минуты жизни. Дело в том, что Маруся, будущая медалистка, следующая за Селивановой, вторая по достоинству, прекрасная ученица, к сегодняшнему дню не смогла приготовить урока так, как бы должна была его приготовить вторая по классу ученица. Вчера вообще уроки как-то не укладывались в голове Маруси.
Приехала ее кузина из заграницы, и часами трещала о прелестях Европы, заставляя ахать и восторгаться ничего не видевшую, кроме длинных петербургских улиц, Марусю.
Само собой, что педагогика совокупно с другими уроками уступила свое место более приятному занятию. Когда Маруся спохватилась, было уже за полночь. Кое-как прочитав заданное к следующему дню, она уснула с тем, чтобы на следующий день познакомиться поближе с логикой души ребенка.
Однако утром Маруся проспала и только-только успела попасть к молитве в гимназии, за что и получила замечание со стороны классной дамы.
Сейчас на уроке педагогики Маруся как на иголках. У Степанова (педагога) есть весьма странная привычка. Он имеет обыкновение спрашивать гимназисток по рангу их учебного преуспевания. Так после первой ученицы Селивановой он во что бы то ни стало спросит ее — Марусю. Маруся очень волнуется и наскоро торопится повторить урок. Она его знает, но… не настолько, чтобы ответ ее был бы достойным ответом второй ученицы класса.
И больше тройки педагог, при всей его снисходительности, вряд ли поставит ей, Марусе. А получить тройку после пятерки — перспектива не из сладких. К тому же она, Маруся, имеет одним баллом только больше следующей ученицы Азовой. Если по педагогике выйдет четыре в среднем, еще вопрос, кому — Марусе или Азовой — достанется серебряная медаль, вторая награда!
Мысли Маруси скачут с удивительной быстротой. Селиванова уже заканчивает свой ответ, и педагог отпускает ее на место.
Маруся как сквозь сон слышит собственную фамилию. Встает и идет отвечать. Все кончено.
— Хоть бы что-нибудь помешало! Хоть бы что-нибудь случилось такое, что задержало бы на время ход урока, а то… а то… Прости-прощай, вторая награда!
Соседка Маруси, ее подруга Катя Шмырева, настоящий сорвиголова, несмотря на свои семнадцать лет, посвящена в тайну Маруси.
Она знает все: и про «заграничную» кузину, и про злополучную логику, и про медаль. По лукавому лицу Кати, скорее подходящему развеселому мальчишке кадету, нежели взрослой семнадцатилетней барышне, проползает облачко раздумья. Бойкие глаза Кати на минуту скрываются за темными ресницами.
