Семён Ласкин - Саня Дырочкин — человек семейный
Мама молчала. Пришлось объяснять.
— Ты бы поглядела, какая очередь стояла за ними. И как трудно было его купить.
— Но ты же должен был купить пу-го-ви-цы!..
— Они в чемодане. Но когда я их брал, то очередь стала говорить, что чемодан тоже нужен…
— И сколько он стоит?
— Недорого, — утешил я. — Всего десять рублей пятьдесят шесть копеек. Пуговицы — два пятьдесят. Итого я истратил на промтовары тринадцать рублей ноль шесть копеек.
— Но у тебя было всего десять? — стала заикаться мама.
— Ага, — кивнул я. — Но мне одолжил дядька из седьмой квартиры, ты спасала его внука.
Мама молчала. Я понял, что она ещё хочет узнать, купил ли я ей продукты.
— На остальные деньги я взял триста сыра, двести масла и сто пятьдесят фарша. Ты уж не сердись, мама, но мне не хватало восьми копеек, чтобы купить двести граммов.
И тогда мама стала смеяться. Она так хохотала, что у неё выступили слёзы. И я тоже стал потихонечку хихикать. Я был очень рад, что доставил ей такое удовольствие.
Пока мы смеялись — я искал в кармане сдачу. Нашёл. И тогда протянул ей деньги.
— Вот, — сказал я маме. — А на две копейки мы ещё сможем поговорить по телефону…
Я снял поводок с Мотьки и стал раздеваться, но тут в коридор снова вошла мама. В руке её была пятёрка.
— Придётся тебе сходить в седьмую квартиру, — сказала мама. — Отдать долг.
Я спрятал деньги в боковой карман.
— Знаешь, Саня, — сказала мама. — В другой раз ты сам не принимай решений. Лучше посоветуйся с нами…
Она проводила меня до лифта, а когда я нажал кнопку, крикнула мне вдогонку:
— Не забудь этому гражданину сказать «большое спасибо»!
…С утра в воскресенье мама бодро ходила по комнатам и распевала песни.
Иногда мама поглядывала на молчащий телефон.
— Пора бы ему позвонить, — сказал я, понимая, какого звонка она ждёт.
— Позвонит!
И она ещё резвее бралась за уборку, но каждый раз, проходя мимо телефона, косилась в его сторону.
И тут зазвонило так длинно, что к трубке бросились не только мы с мамой, но и Мотька. И так как мама бежала из ванной, а я оказался ближе, то трубку, конечно же, первым схватил я.
— Папа? Это ты?!
— Я! — гудел папа. — А где мама?
Было обидно, что он не хочет говорить со мной. Я так мечтал рассказать ему про записку Галины Ивановны, про чемодан из крокодиловой кожи и про то, как я успешно держу власть в своих руках. Но пришлось уступить трубку. Я понёсся в другую комнату, где у нас был ещё один параллельный аппарат.
— Как ты доехал? — спрашивала мама и отчего-то смеялась звонким, счастливым смехом.
— Отлично! Я, Оля, уже собираюсь возвращаться! Здесь все заняты делом. Времени свободного у людей немного.
— Побудь с друзьями. Не спеши, — говорила мама. — Мы с Санечкой в полном порядке. Он отличник! А вчера купил чемодан из крокодиловой кожи!
— Молодец, Саня! — кричал папа, хотя про чемодан он не понял. — А знаешь, почему я хочу вернуться?
— Не знаю, не знаю!
— Оттого что на аэродроме я видел собственную машину. Я, Оля, гладил её крылья!
Мы молчали.
— Но пока я её гладил, — продолжал папа, — она, машина, подсказывала мне выход…
— Какой?
— Иди, будто бы сказала машина, в гражданский флот, стань гражданским лётчиком. Как ты на это смотришь, Оля?
— Хорошо смотрю, Боря. Хорошо!
И тут в разговор вмешалась телефонистка.
— Время кончилось, — объявила она. — Разъединяю.
— Стойте! — закричал папа. — Я доплачу! Ты поняла, Оля: я собираюсь летать! Я возвращаюсь!
— Мы ждём тебя, — тихо сказала мама, будто бы никто не сможет разъединить её с папой. — Возвращайся. Мы тебя крепко целуем.
— И я вас…
— Какие счастливые! — неожиданно вздохнула телефонистка. — Как приятно вас слушать.
И телефонная трубка загудела.
…А мама сидела у письменного стола и смотрела на чёрную телефонную коробку. Потом она подняла глаза, увидела меня, слегка пододвинулась в кресле.
Я спросил:
— Знаешь, однажды мне папа рассказал, что он тебя полюбил с первого взгляда. А с какого взгляда ты его полюбила?
Мама прикрыла глаза, вспоминая. Слегка дрогнул уголок рта — она улыбнулась.
— Ладно, — согласилась мама. — Раз тебе рассказал папа, то и я расскажу, как это было…
История про большую мамину любовь…Жить в блокадном Ленинграде становилось всё тяжелее. Мы с сестрой топили мебелью «буржуйки» — так назывались самодельные печки. На улицу почти не выходили — не было сил.
И вот в один прекрасный день к нам в комнату вошёл лётчик, бывший директор нашей школы. Он прилетел с фронта и теперь разыскивал своих учеников, приглашал к себе на ёлку.
…Ах, что это был за праздник, Саня! Какое веселье! Нам дали по куску хлеба, по стакану сладкого чая! Мы танцевали. Помню, у меня были бабушкины валенки, ноги в них совсем не сгибались, но всё же казалось, что я танцую… Потом я уснула.
А когда открыла глаза, около меня сидели бывший директор школы и какой-то мальчик.
— Все разошлись по домам, — сказал директор. — Но тебя, Оля, проводит Борис. Мне же пора возвращаться в часть, продолжать бить фашистов.
Был обстрел. Мы прятались в парадной. После каждого взрыва мальчик сжимал зубы и говорил, что хочет сам бить фашистов.
Около нашего дома мальчик сунул за пазуху руку, достал ломоть хлеба и протянул мне. Тогда, Саня, ничего не было дороже хлеба.
…Прошло много лет. И вот, представь, в Новый год мне пришлось дежурить. Прихожу в квартиру одного лётчика — у него дети заболели гриппом, и вдруг входит сосед, тоже лётчик из их эскадрильи.
Я увидела его и встала. Кажется, я сразу поняла, что в квартиру вошёл тот самый блокадный мальчик.
Днем мы с мамой решили съездить в больницу к Майке.
— Я встретила Марию Петровну, — рассказывала мне мама. — Маечка поправляется и передаёт тебе привет. Её очень интересует, что нового в школе.
Я обрадовался, что мы поедем. Когда-то я злился на Майку, а теперь, как ни старался, не мог вспомнить — за что?
Больница оказалась недалеко. Мама посадила меня в вестибюле, а сама пошла в отделение, где её, конечно же, хорошо знали. Рядом сидели бабушки с кульками и авоськами. Говорили только о том, чего можно нести в больницу, а чего — нельзя.
— У меня внучка суп обожает, — говорила какая-то бабушка-старушка. И она тут же вынула кастрюльку, стала расхаживать по вестибюлю с супом, предлагая понюхать. Когда все подтвердили, что суп хорошо пахнет, она вернулась на место и стала ждать, когда её с этим супом пустят к внучке.
Тут меня позвали:
— Дырочкин? К Шистиковой Майе. — Сестричка держала в руках халат. — Кажется, длинноват будет…
Так и оказалось. Сестричка походила вокруг, завернула рукава повыше, подвязала бинтом, стало лучше.
Идти было трудно, я наступал на полу халата.
Пока мы двигались по длинному коридору, мимо нас в мягких тапочках скользили сёстры, торопились врачи; а из-за стеклянных дверей за нами следили дети.
Мы шли и шли. Сестричка свернула направо, и мы остановились перед тяжёлой дверью.
— Комната для свиданий, — весело сказала сестричка. — Входи, не бойся. Там и Ольга Алексеевна, твоя мама.
Мы вошли. Мама сидела в кресле, а рядом на стуле, спиной ко мне, болтала ногами старушка. Платочек домиком был надет на её голову, завязан узлом под подбородком.
— Здрасьте, — сказал я старушке.
И вдруг старушка соскочила со стула, — я даже удивился, что она такая живая и быстрая, — и радостно закричала:
— Саня!
Я слегка испугался.
— Майка?
— Ага, это я, — согласилась Майка, — а ты чего так на меня смотришь?
— Как ты постарела!
Она огорчилась, поправила платок.
Я привыкал к ней. Пожалуй, всё не так было страшно. Мне даже стало казаться, что Майка похожа на одну артистку, которая выступала однажды по телевизору.
Мама вышла побеседовать с докторами, а мы остались вдвоём.
— Садись, — Майка показала на соседнюю табуретку. — Чего в школе?
Я стал вспоминать историю посмешнее. Лучшая была про Люськины серёжки, как я дунул ей в ухо. Я уже начал рассказывать, но в комнату вошла сестричка. Я не услышал, как она появилась.
— Шистикова. В палату. Укол.
Мы одновременно вскочили. Майкина тапочка слетела с ноги, заскользила. Мы бросились догонять тапочку, наклонились и здорово стукнулись лбами. Мы тёрли руками лбы, и я чувствовал, как вырастает шишка.
— Какие вы неуклюжие, дети! — поругала сестричка.
А Майка уже прошла в палату.
Пока Майке делали уколы, я успел мысленно написать стихи. Хотелось прочитать ей сейчас же.
— Знаешь, — сказал я, когда мы снова уселись рядом. — Про твою больницу есть стихи.
