Тамара Булевич - Тайга заповедная (сборник)
…Прошлой осенью Сергей вымолил две недели отгулов и уже сидел в уазике, грея мотор, когда к нему подошли Тарасов и Тузукин, городские вахтовики – собригадники. Стали просить показать им таёжную глухомань, токовище и взять с собой на глухариную охоту. Не хотелось Сергею терять время на них, устраивать охотничий ликбез. Но те настойчиво умоляли, и он согласился. Привез их на токовище. Все, что сам знал, рассказал и показал.
– Не спешите, парни, стрелять. Вдоволь наслушайтесь глухариных трелей. Когда ещё выпадет вам такое счастье послушать их пение! Изначальные аккорды самцов – это что-то вроде четких и раздельных «тэке… тэ-ке». Потом непередаваемые звуки начнут сливаться в короткую трель и… точение: «Скжищи-скжищи-скжищи»! Это и есть их миг божественного, страстного забытья… и глухоты перед безжалостной пулей. Но не будем о грустном. Слушайте глухаря сердцем. Сердцем же запоминайте неподражаемую и так волнующую настоящего охотника песню.
Над токовищем сгущались сумерки. Урман становился темнее и тише. Только чернозобый дрозд нет-нет да и затянет свое мелодичное щебетание, прерываемое трескучей позывкой.
Впереди короткая ночь. Неподалеку от тока разбили палатку. Сергей разложил уютный «токо-костерок». И потянулись тихие беседы за травяным чаем до трёх ночи. Но чуть посерело небо, сразу ёкнула, встревожилась охотничья чащинская душа:
– Ну, мужики, ружья за спины и вперед!
Они гуськом, крадучись, направились к центру токовища. Услышав нарастающий свист за спиной, Тарасов остановился и боязливо спросил у Сергея:
– Что это?!
Тот чуть слышно, нервно ответил:
– Молчи ты! Говорил же – ни звука! Глухарь летит.
И тут же, обернувшись на лопотание крыльев, увидел глухаря. Следом за ним пролетели над их головами второй, третий. Потом пятый, седьмой… «Славненько натокуемся!» – порадовался бывалый охотник. Самцы разлетались по разные стороны и ныряли в густую крону деревьев. Дойдя до места, Сергей услышал первые звуки, скорее напоминающие негромкое щебетание пичужки, чем запев царственного глухаря. И вот уже едва уловимый конец песни. «Салага! Через год и ты глухарём станешь».
Чуть поодаль раздалось более отчётливое начало, все учащающаяся, сливающаяся в мелодию трель, без остановки перешедшая на собственно песню, более нежную, пятиколенную «чи-чи-фшя».
Парни рвались к соснам и намеревались делать подскоки, но Сергей удержал их, грозя кулаком. Лишь в первых лучах разгорающейся над тайгой зорьки отпустил торопыг от себя. Сам же, затаившись в схроне, продолжал сливаться с реликтовой симфонией токовища.
И вот реже и реже стали заливаться глухари любовными песнями. Сергей, прислушавшись к солисту на кружевной лиственнице, сделал несколько подскоков и затаился под её шелковистыми лапами. Над его головой глухарь, заканчивая последние «чи-чи-фшя», издал хвостом знакомый «пыррр». Тут же что-то тёплое коснулось кончика чащинского носа. «Это знак на удачу». Выстрелил. Не подходя к шумно упавшему глухарю, увидел в пятнадцати шагах на соседней ели низко сидящего на раздвоенном сухом суку ещё одного поющего…
Парни за две предрассветных зорьки положили в рюкзаки по два увесистых глухаря. Сергей считал это предельно избыточным лимитом удовлетворения охотничьего азарта.
Ему казалось, у гостей было достаточно времени, чтобы познать и подружиться с этим неповторимым глухариным миром, навсегда стать его верным другом и защитником. Хватало времени сполна насладиться осенними дарами, красотами пылающей багрянцем тайги, подобреть у магических токо-костров, омыть душу небесной чистотой.
Перед отъездом, для прощальной встречи с глухариным сообществом, хозяин повёл гостей к речке на песчаник, где сытые, непуганые птицы, готовясь к скорой зиме и грубой пище, набивали свои безмерные желудки галькой. Они были так увлечены этим занятием, так доверчиво беспечны, что любая бездумная рука могла за один миг уничтожить всю стаю.
В то утро на галечник слетелось около сотни взрослых глухарей с выводками. Прекрасные, гордые птицы! Величавые копалухи, краснобровые самцы и картинной свежести красок молодняк. Сергей так увлекся редкостным зрелищем глухариного галечного отрешения, что сразу не заметил вскинутые на поражение ружья Тарасова и Тузукина. Но, оказалось, настрой незваных гостей был далёко не созерцательным, а преступным. Войдя в раж, они устроили настоящую глухариную бойню. При этом ошалело восторгаясь, запихивая самых крупных, окровавленных, убитых и раненных самцов в припасенные заранее кули…
«Папка! А ты сумел прикрыть глухариную стаю собой!..» Сергей обезумел от горя, словно только что расстреляли близких, дорогих и любимых людей, его же самого изваляли в дерьме…
Чтобы остановить этот кошмар, он, выпустив несколько очередей из карабина вверх, отчаянно кричал на всю тайгу озверевшим убийцам:
– Немедленно уймитесь! Бросайте ружья! Гады-гады!.. Что же вы наделали-то! Сейчас погоню вас голяком по поселку, оборотни! Пусть узнают, кто вы есть… Злыдни!.. Выродки!..
Не на шутку испугавшиеся горе-охотники, нет, не охотники… убийцы, побросав ружья, кинулись бежать к своей «Ниве», волоча за собой окровавленные кули.
Оставшись один на берегу, Сергей упал на залитый птичьей кровью галечник. Долго, безутешно рыдал под крики подранков, раздирающих человеческую душу…
Прервав охоту, Чащин вернулся в Байкит. На следующий день перевёлся на дальнюю буровую, только бы не видеть, вычеркнуть навсегда из памяти ненавистных ему нелюдей, погубивших его доверчивых и беззащитных лесных друзей.
Дед Ушатий
Тут-то у ворот Катюша с дедом Пантелеймоном Кузьмичом и познакомилась. Мама Зоя не раз рассказывала ей о стареньком одиноком дедуле, которого все в Куюмбе величали Ушатием Богатеичем. Когда и откуда он появился, сколько ему лет – никто не знал. Помнят только, что он был всегда. Со светлым, добродушным лицом, сухонький, скорый на дела старичок. То его в тайге кто-то видел, а то уж на сухом болоте цапой грабает бруснику, чтобы под вечер сесть на лавочке у магазина и раздавать ее пригоршнями ребятишкам да молодухам.
Ушатием его прозвали за то, что всё – из дома и в дом – Пантелеймон Кузьмич, сколько его селяне помнят, в старом алюминиевом ушате носил: из тайги ли, дрова ли из поленницы, рыбу из речки… Всегда на всякий случай держал ушат при себе. С ним на сельские сходки приходил и в клуб кино посмотреть.
Грамоте, видать, Пантелеймон Кузьмич обучен не был. Да и счета деньгам не знал. Вместо подписи на деловых бумагах и ведомостях слюнявил химический карандаш, рисовал кружок, а внутри его еще два маленьких. Получалась смешная рожица.
Однажды почтальонка Люся Свиридова принесла ему пенсию. В дом зашла тихо: «Чем старикашка тут занимается?» А он сидел себе на пенечке у плиты и пытался разжечь дрова новыми десятирублевыми купюрами. Те никак не разгорались. Ушатий, рассердившись, бросил в топку всю денежную пачку.
– Что ж ты наделал, лешак эдакий! Чем жить-то станешь?!
– Каво там! Тайгой, рекой завсегда кормился и кормлюсь, а это – так, мусор, – и брезгливо огляделся вокруг: весь ли его собрал для топки.
С того дня удостоился у селян отчества, став Ушатием Богатеичем.
В тот день Пантелеймон Кузьмич шел от опекунши Прасковьи с двумя увесистыми сумками недельного запаса продуктов. Чего только она не наложит ему! А все мягонькое да вкусненькое. И сгущенки, и колбаски. Соседскую девчонку приметил, окликнув издалека.
– Эй! Как звать-то тебя, сударыня?
– Катя, – ничуть не смущаясь, ответила малышка.
– А по батюшке?
– Значит – кто мой папа, да?
– А то и есть.
– Алексей Павлович Селезнев.
– Вона как! Да ну ты! Стало быть, Катерина Алексевна Селезнева. Баско, баско. Так и нашу царицу, царствие ей небесное, Катериной величали. Дык, пойдем в гости ко мне. Конфетки поедим, медовой патокой запьем. Из дикого-то меду она очень пользительна.
– Сейчас маме Зое скажу, а ты подождешь меня, деда Ушастик? Можно я буду так тебя называть. Мама Зоя, мне бы не разрешила. А я не могу выговорить твое длинное имя.
– Валяй, девка, привык уж. А ты иди, отпрашивайся. Подожду, как же. Кланяйся бабуле своей. Божий человек она.
Через минуту Катя вновь крутилась у ног Пантелеймона Кузьмича.
– Деда, а ты леший или богатей?
Тот хитро улыбнулся и подмигнул ей:
– Богатей – незнамо какой уж, а золотишко имею. Таскаю, пока Бог дает, со своих малых речушек. Уж отложил себе на тризну. Целых полкисета. В сельсовет Прасковье Зыковой до грамма снес. Говорит, хватит с гаком.
Катя внимательно вслушивалась в певучую дедулину речь, многое не понимала, но степенно кивала красивой головкой.
– Поди, знашь Прасковью-то? Умная баба и с лица ничего. Кабы мне годков помене, засватал бы ее. Честная она. Бумажку с печатью на золото дала. В ней все прописано, сколько ей дадено и для какого дела она его употребить должна. Пущай на моих поминках поселок от души погулят, мужички-селяне святой водички попьют вдоволь. Правду говорю, Катерина Алексевна, а? Что молчишь-то? Как мыслишь, так и скажи.
