Софья Могилевская - Марка страны Гонделупы
Опанас же решительно настаивал, что это он, он самый первый до всего додумался. А лампа и зеленый абажур тут решительно ни при чем. Потому что довольно-таки странно, чтобы от абажура, пусть даже от зеленого, в голову приходили какие-нибудь мысли.
Что касается Кирилки, то Кирилка во время этих споров скромно молчал. Он слушал, как спорят Петрик и Опанас, и тихонько вздыхал. Ну не все ли равно, кто первый?
И мама тоже только улыбалась. И ей, конечно, было все равно, кто первый, кто второй, кто третий…
После того, как мальчики, захлебываясь от волнения, со всеми подробностями рассказали маме историю и приключения портфеля, и после того, как мама сама посмотрела портфель, все его двенадцать отделений, два замка, два ключа, два ремня и все остальное, после всего этого Петрик заявил:
— Теперь мы все дружим! Это тот мальчик, который сидит со мной на парте. Знаешь?
— Конечно, знаю! — воскликнула мама. — Его зовут Кирилка.
— Да! — хором ответили мальчики.
— Это очень хорошо, раз вы дружите, — сказала мама. — Раздевайтесь скорее… Сейчас же мойте руки, и будем завтракать…
А развязывая Кирилкин шарф и стаскивая с него шапку, мама прибавила:
— У меня такая вкусная гречневая каша, вы все пальчики оближете!
— Гречневая! — взвизгнул Петрик. — Ох, до чего же у меня разыгрался аппетит!
— У меня тоже ничего себе… играет! — буркнул Опанас, ладошками поглаживая живот.
— И у меня! — всем на удивление, тоненько пискнул Кирилка.
Но при этом он так смутился, что его желтенькие веснущатые щеки залил пунцовый румянец и откуда ни возьмись на них засияли две прехорошенькие круглые ямочки. Кто бы мог подумать, что Кирилка может так славно улыбаться?
Да и как можно было, чтобы аппетит оставался спокоен, когда на столе вдруг появились три тарелки, до краев полнехонькие гречневой кашей, и три кружки, тоже до краев полнехонькие горячим молоком, и три блюдца клюквенного киселя, и три ложки для еды, и вдобавок полная хлебница такого вкусного украинского хлеба с такой вкусной хрустящей корочкой, что при виде одной только этой корочки аппетит должен был не только играть, а прямо бушевать.
После завтрака Кирилка, Петрик и Опанас занялись оловянными солдатиками и полностью забыли обо всем. И о том, что они первоклассники. И о том, что завтра школа. И даже о том, что пора бы все-таки приниматься за уроки…
Петрик, ползая на животе по полу, распоряжался наступлением пехоты и конницы, Опанас рокотал моторами двух самолетов, а Кирилка безостановочно верещал: «Пиф-паф! Пиф-паф!», что должно было означать сокрушительный огонь зенитной артиллерии. В самый разгар военных действий мама повернула выключатель, и нежно-зеленый свет засиял в комнате.
— Мальчики, — сказала мама, — разве на завтра ничего не задано?
Мальчики испуганно переглянулись.
— Кажется, мы совсем забыли про уроки, — растерянно прошептал Петрик.
А Кирилка так взволновался, что не сразу отыскал свой портфель, хотя сам положил его на очень видное место, прямо в столовой на диван.
Только Опанас не потерял своего невозмутимого спокойствия.
— Об чем разговор? Не сделали, так сделаем…
— Конечно, — сказала мама. — Книжки с вами? И тетрадки тоже?.. Садитесь и делайте!
— Всем вместе? — удивился Петрик.
— Почему же нет?
— Где? — еще удивленнее проговорил Петрик.
— Конечно, на столе, — сказала мама. — Где же еще?
— У нас? — воскликнул Петрик, причем глаза и рот у него сделались круглыми от удивления.
— А что? — воскликнул Опанас. — Очень даже удобный стол для уроков.
— Опанас сядет здесь, — воскликнул Петрик, — я тут… Кирилка там…
— И можно каждый день… — весело пискнул Кирилка. — Каждый-каждый день… всем вместе.
— Верно! — воскликнула мама. — Это будет очень славно… и очень полезно. Если понадобится, я поговорю, чтобы вас отпускали сюда делать уроки.
И тут же этот вопрос был решен твердо и бесповоротно.
Мальчики уселись вокруг стола, мама тоже принесла свои записки и книги и сказала, что теперь она будет заниматься с ними рядышком.
— Це добре! — пробасил Опанас. — Теперь на столе все стороны будут заняты. Петрик, да?
На следующий день Опанас с таинственным видом отвел Кирилку и Петрика в сторонку и заявил, что может им кое-что сообщить, только после уроков, когда они все пойдут домой.
— Ладно, — стараясь казаться равнодушным, сказал Петрик. — А почему не теперь?
Любопытство грызло его все четыре урока. Но Опанас, несмотря на все уговоры, не поддался и ничего не рассказал. Хотя по всему было видно, как трудно ему терпеть до конца занятий.
Это произошло уже по дороге домой. Опанас затащил их в укромное местечко между заборами и заколоченным на зиму ларьком, где снег был выше колен. Там они остановились.
— Слушайте! — сказал Опанас. Голос у него дрогнул от внутреннего волнения, а щеки по той же причине багряно запылали. — Слушайте! Это я сам сочинил…
Тут он запел сипловатым, прерывающимся баском на мотив известной песни:
Жили три друга-товарища.
Пой песню, пой!
Один был храбр и смел душой,
Другой умен собой,
А третий был их лучший друг.
Пой песню, пой!
И трое ходили всегда втроем.
Пой песню, пой!
Подконец Опанас совершенно осип, и последняя фраза у него прозвучала до невозможности гнусаво. Но он не смутился и, пропев до конца свое произведение, с готовностью воскликнул:
— Могу еще! Хочете?
— Опанас, — с жаром воскликнул Петрик, — ты прямо как писатель!
— Ну, скажешь! — с достойной скромностью возразил Опанас. — Есть даже которые могут получше…
Но какое дело было Петрику и Кирилке (Кирилка в немом восхищении таращил на Опанаса глаза), какое им было дело до других, когда их собственный лучший друг внезапно обнаружил такое неожиданное и поразительное дарование!
— Можно всем вместе петь! — воскликнул Петрик.
— И каждый день! — тоненьким голоском закричал Кирилка.
— Я для того и сочинил, — с некоторой высокомерностью заявил Опанас, — чтобы каждый день… и всем вместе!
Это получилось великолепное трио. Опанас гудел сиплым басом, Петрик галдел пронзительно и громко, а Кирилка пищал тончайшим голоском. И все трое, обнявшись, зашагали по улице, надсаживаясь во все горло:
Жили три друга-товарища.
Пой песню, пой!
При этом они испытывали невыразимое наслаждение.
Вдруг Петрик замолчал. Повернувшись к Опанасу, он сказал:
— А ведь есть уже такая песня про двух товарищей: «Пой песню, пой!»
— Ну и что ж? — обиженно возразил Опанас. — Ведь у меня про трех… Разве нас двое?
— Трое, трое! — сердито пискнул Кирилка. — Я, ты и он!
— Видишь, — холодно проговорил Опанас, — трое, а не двое…
Несколько секунд Петрик шагал, сдвинув брови. Конечно, их было не двое, а трое. Но все-таки он не сдался.
— А еще есть стихотворение: «Жили три друга-товарища в маленьком городе Н.» И там уже… про трех.
— Ну и что ж? — гневно вскричал Опанас. — Разве там есть: «Один был храбр и смел душой»? Это я! «Другой умен собой» — это ты! «А третий был их лучший друг» — это Кирилка. Есть там? Есть?
— Этого там нет! — твердо сказал Петрик.
— Видишь! Значит, это про нас, и я сам сочинил.
— Давайте петь! — воскликнул Кирилка.
И снова три друга, тесно обнявшись, пошли дальше, горланя песню.
В конце концов, разве не все равно, кто придумал песню, когда так хорошо поется?
С этого дня мальчики почти не расставались. В школу они ходили вместе, забегая друг за другом. И домой шли тоже вместе. И, наконец, уроки готовили опять-таки вместе у Петрика в столовой.
Это были славные вечера. Они усаживались вокруг обеденного стола, в том самом порядке, как и в первый раз. Около каждого ставилась чернильница, чтобы не кляксить через стол. И мама сидела тут же, рядом.
Они усаживались вокруг обеденного стола.Как тихо бывало в эти часы! Просто не верилось, что в комнате находятся три мальчика и один из них — Опанас.
Ставни на окнах закрыты. В печке гудит огонь, и от голубых изразцов идет тепло. У Петрика пылают ушки. Опанас пыхтит, надув свои толстые красные щеки. Даже у Кирилки нежный румянец. Только мамочка кутается в платок. Она сидит спиной к окошку, из-под ставен тянет холодком, а печка далеко.
У мальчиков скрипят перья, около печки пиликает невидимый сверчок. Хорошо слышно, а где он? Петрик с мамой искали-искали и не нашли. Мама говорит, что они, эти самые сверчки, вроде полевых кузнечиков, только черненькие и маленькие… А Петрику кажется, будто это крошечные человечки, не больше половины мизинца, и будто у них остроконечные шапочки и малюсенькие скрипочки…
