Юз Алешковский - Черно-бурая лиса
— Скучный ты человек, — сказал я и стал спускаться по лестнице.
Валька шёпотом спросил, перегнувшись через перила:
— В вашем классе шпион? Он империалистам выдаёт, сколько у вас двоек?
— Это не является военной тайной, — презрительно сказал я, но добавил: — Диверсант у нас в классе.
Валька со страхом и уважением смотрел мне вслед и наконец сообщил:
— Я открытие сделал… Эй! Я видел, как один зверь превратился в другое животное! Не веришь?
Тогда я не обратил внимания на эту чепуху, потому что Валька целыми днями возился со своими птицами, рыбками, белыми мышами и вечно хвастался какими-нибудь открытиями. И вообще мне было не до него. Разрубать узел — так разрубать разом!
29Асфальт во дворе нагрелся и был сухим, как будто я его совсем не поливал. Пенсионеры стучали фишками, но приладили над столиком большой зонт для защиты от солнечного удара.
А Пётр Ильич продолжал разгадывать кроссворд. Я, собравшись с духом, спросил у него:
— Пётр Ильич! Если бы к вам подошёл товарищ, который с самых яслей, и пригласил на нехорошее дело… Что бы вы сказали?
— Э… э… — задумался Пётр Ильич и радостно воскликнул: — «Ракурс»!
— Кто это такой? — поинтересовался я.
— Конечно, «ракурс»!.. Определённое положение. Тогда по вертикали выходит «абракадабра», а здесь «контрапункт» и «Семашко»!
— Так что бы вы ему сказали?
— Вот, батенька Семашко, и встали вы на своё место! — радовался Пётр Ильич.
— Товарищу что бы вы сказали? — не отставал я.
— Тэкс, тэкс… Товарищу? — Пётр Ильич посмотрел на меня поверх очков строго и изучающе. — У меня не может быть таких товарищей. Это — раз.
Во-вторых, я честно прожил свою жизнь и без ложной скромности смею утверждать: внешне произвожу впечатление в высшей степени порядочного человека. А также внутренне. Меня никто не приглашает на грязные дела. Рыбак рыбака видит издалека… — Пётр Ильич помолчал. — Город в Африке можешь вспомнить? На букву «К».
— Касабланка!
— Нет!
— Катанга!
— Это не город.
— Конакри!
— «Ко» или «Ка»?
— «Ко»! — сказал я.
— Ого! У тебя прекрасная эрудиция. И грамотен ты весьма. А не ты ли завалил русский?
— Я…
— Как же это, батенька? А матери деньги теперь выкладывать репетиторам?
У меня слёзы навернулись на глаза от похвалы Петра Ильича.
— Я и без репетиторов выправлюсь, — сказал я. — Вот только разрублю гордиев узел дамокловым мечом…
— Прекрасная эрудиция, — удивился Пётр Ильич. — Кстати, передай матери, что я займусь с тобой. Только без денег. Неужели я произвёл на неё впечатление человека, репетирующего за деньги? Абсурд… Мы будем писать диктанты и бродить в дебрях кроссвордов. Это развивает грамотность… Нашлась лиса?
— Вчера я был к ней не причастен, а сегодня причастен, — сказал я.
— То есть как это? — Пётр Ильич протёр очки.
— Так нужно. Потом узнаете, — сказал я загадочно и заторопился в милицию. Я решил обо всём рассказать в детской комнате и попросить помочь мне и Пашке.
30Сначала я почти бежал по улице: так было легче не струсить и не вернуться обратно. Но на полпути почувствовал, что не струшу, пошёл не спеша и около аптеки неожиданно встретил Гарика. Заметив меня, он хотел спрятаться за газировщицу, но я крикнул: «Эй!», замахал руками, и ему пришлось с кислым видом дожидаться, пока я подойду. Я обрадовался, что он жив, хотя и нездоров.
Лицо у Гарика было каким-то серо-зелёным, а волосы на голове свалялись.
— Всё из-за тебя… — сказал он, скривившись.
— Что? Что из-за меня? — прикрикнул я.
— Живот. Вот что. Даже слону от корзины клубники стало бы плохо. И сутки ничего не ел.
— Не надо было лазить! Если бы я тогда заставил тебя съесть чучела малиновки и трясогузки, ты бы в сад не полез, — сказал я. — Ведь ты кто? Ты колонизатор. Туземцы сажали, сажали гвоздику, а ты один её ел. То есть он ел гвоздику, а ты клубнику. Понял? И у тебя, — я наклонился к уху Гарика, — знаешь что болит?
— Что?
— Не живот, а совесть… И будет болеть, пока ребятам всё не расскажешь. Лучше расскажи сам. Простят в последний раз.
— А ты? — хитро спросил Гарик.
— Что я?
— Я ночью домой боялся идти, чтобы не увезли… И видел, — Гарик толкнул меня, — сам с Пашкой по саду лазил! Ага! Съел? Сам признавайся сначала! И про лису!
У меня дух захватило от того, что он так думал.
Мы чуть не сцепились. Газировщица крикнула нам:
— Кыш! Оболью, как петухов! Кыш!..
— Колонизатор проклятый! — сказал я и пошёл в милицию, не оглядываясь.
31У подъезда я заволновался, но сказал вслух: «Вперёд!» — и прошёл мимо дежурного по коридору к детской комнате. Я бывал в ней, когда мы регулировали движение пешеходов. Я тихо приоткрыл дверь и бочком вошёл в комнату. У окна разговаривали двое милиционеров. Один — майор, другой — старшина. Они не обратили на меня внимания.
— …Не думайте, Васильков, что мы в наказание перевели вас на работу с ребятами, — сказал майор. — Она не так легка, как кажется… Не так уж неинтересна, да, да… не улыбайтесь. Тут такое бывает… Шерлок Холмс не распутает. Трудней всего заставить мальчишку сказать правду. Внушить, что бояться нечего, что здесь его друзья.
— Приказ есть приказ, — сказал старшина. Наверно, ему неохота было беседовать с начальником, как мне иногда с директором школы.
— Приказ приказом, — майор говорил строго, но не зло, — а без души ничего не выйдет. Нужна будет помощь — заходите.
Он вышел, мельком взглянув на меня.
— Чего тебе? — мрачно сказал старшина.
— Здравствуйте… А Татьяна Павловна где? — спросил я.
— В отпуске. Я — и. о. Васильков.
— Иван Осипович?
— Исполняющий обязанности. Старшина Васильков. — Мне показалось, что он обиделся. — Присаживайтесь, если по делу. А если нет, приходите через месяц.
У меня была уважительная причина для того, чтобы уйти, но я подумал: «Лучше всё сразу» — и уселся на стул. С минуту мы со старшиной молча смотрели друг на друга, потом он спросил:
— Чем могу служить?
— Сознаться мне нужно…
— Фамилия? — Васильков так и впился в меня глазами.
— Царапкин, — сказал я, сразу почувствовав облегчение.
— Царапкин?.. А-а! Вот ты каков! Сами явились! Испугались?
— Ничего я не боюсь! — буркнул я, соображая, откуда ему известна моя фамилия.
— Надо полагать, что ты ничего не боишься. — Васильков почему-то называл меня то на «вы», то на «ты». — Тут на вас три заявления сразу.
— Как — три? — Меня это ошарашило.
— А вот так. Давайте по порядочку. Первое: «Давеча я зимнее проветривала. Тут подошёл Царапкин…» Догадываетесь? — спросил Васильков.
— Догадываюсь, — сказал я.
— Вот второе заявленьице: «Царапкин, с целью покушения на здоровье моего племяша Гарика, обкормил последнего клубникой, должно быть, немытой. В чём он же признался после применения ремня и лыжной палки…»
— Выдал?! Меня?! Э-эх!.. Я бы и под пыткой не выдал!
— Спокойно… спокойно. Садитесь. — Я махнул рукой и снова уселся на стул. — Значит, было дело? И третье: «Просим расследовать того, кто обокрал показательную клубнику. Прилагаем фотослед преступника…» Хорош фрукт!
— Это не про меня! — Я возмутился.
— Не финтите. Третье логически вытекает из второго. Но начнём по порядку. Многовато дел натворил ты за один день. А что дальше будет? Ювелирные магазины? Теперь мне ясно, почему они не переходят на самообслуживание. Но начнём по порядку. С какой целью вы участвовали в преступном похищении черно-бурой лисы?
Мне понравилось, что Васильков задаёт мне вопросы, как взрослому преступнику, прищурив глаза и низко склонившись над столом. Я положил ногу на ногу.
— Итак… С какой целью?
— С благородной, — ответил я, поразмыслив.
— Так, так… обычный приёмчик, якобы морально оправдывающий правонарушителя… Что же заставило вас прийти с повинной?
— А разве не нужно сознаваться? — спросил я и подумал: «Наверно, он сам хотел всё распутать, чтобы было интересней».
— Вопросы сегодня задаю я! Приводы раньше были?
— Один.
— Когда?
— Четыре года мне тогда было.
— Раннее начало карьеры. За что?
— Я потерялся в универмаге, лёг в детскую коляску и уснул. Меня привели в милицию, а потом увели домой… Так что один привод и один увод.
— Ты что? Шутить задумал?
— Честное слово, не вру!
— Это мы не квалифицируем как привод… Поточнее о благородной цели.
— Вот вы помогли бы товарищу, если на него все шишки валятся… е-если н-на н-него… а он че-ест-ный? — Я стал заикаться от волнения.
— Повторяю: допрашиваю я тебя, а не вы меня! С какой целью?
— С благородной, и всё, — заупрямился я.
