Юлия Иванова - Валет, который не служит
Обзор книги Юлия Иванова - Валет, который не служит
Юлия Иванова
ВАЛЕТ, КОТОРЫЙ НЕ СЛУЖИТ
В этом южном курортном городке было много ничейных собак. Они кормились при ресторанах, шашлычных, кафе; здесь же неподалeку спали, затевали шумные драки и свадьбы, вытаптывая цветочные газоны, щенились где-нибудь в закутке, среди пустых ящиков из-под пива. Их гнали, били, на них устраивали облавы, но собаки появлялись снова и по-прежнему бродили от столика к столику, заглядывая в глаза посетителям, Они выставляли напоказ свой заискивающе-просящий взгляд так же бесстыдно, как нищий культю и лохмотья. Их врагами были уборщицы, союзниками — дети.
— Мама, глянь, собачка!..
— Не смей руками, она Бог знает, где бегает. Может, вообще бешеная. Пошла! Кыш!
— Ой, не надо! Смотри, она служит… На, на!
Вот тут важно было не теряться, побыстрей вставать на задние лапы, да половчей, позабавней, чтобы маленький человечек захлопал в ладоши, чтобы мать улыбнулась снисходительно, чтоб с соседних столиков тоже обратили внимание, тоже позвали:
— Эй, шавка! На, служи!
И тогда только успевай глотать да хрустеть косточками, пока не появился официант.
Все местные ничейные собаки прекрасно умели служить. Некоторые крутились на задних лапах почище цирковых, хотя их никто специально не дрессировал. Умение это вырабатывалось с детства, когда мать впервые приводила их к этим столикам, где царила своя собачья конкуренция. Сумеешь лучше других привлечь внимание, позабавить, развлечь — твое счастье. Не сумеешь — ходи голодный. Поэтому все ничейные собаки служили. Все, кроме Валета.
Это был старый породистый пес с длинной бурой шерстью, свалявшейся и местами потертой, как заношенная шуба. Он приходил обычно в одну и ту же шашлычную под навесом и всегда вечером. Ложился у ограды, где столики обслуживал официант Гиви, и дремал, положив на лапы большую медвежью голову. Если его окликали, Валет вставал тяжело, не сразу. Шел на зов будто нехотя и, остановившись перед столиком, безразлично ждал.
— Ну что же ты? Служи, — требовал посетитель, размахивая подцепленным на вилку кусок мяса.
Валет не двигался, только чуть отворачивал морду, а взгляд его становился отсутствующим, тусклым и вообще каким-то несобачьим. Казалось, он хотел сказать: «Чего дурака-то валяешь? Давай, раз позвал, или я пойду…»
— Нет, ты служи! — с пьяным упорством настаивал посетитель, Ишь, лентяй!
— Нэ будэт он, — заявлял Гиви, с грохотом сметая на поднос грязную посуду, — Валэт нэ служит.
— Это еще почему?
— Нэ служит — и все.
Гиви сообщал это с каким-то злым удовлетворением. То была его маленькая месть тем, кто давал ему щедрые чаевые, а главное, самому себе, очень любящему их получать.
— Ну и пусть катится… — Посетитель демонстративно отворачивался от Валета, а кусок доставался Пуговке — разбитной вертлявой собачонке, прозванной так то ли за пару круглых черных глаз, то ли за блестящий кончик носа с двумя дырочками-ноздрями.
А Валет снова ложился на прежнее место и смотрел, как подпрыгивает и крутит задом Пуговка, как мелькает в бешеном ритме ее куцый хвост, каким лицемерно-благоговейным восторгом светятся глазки. Ему нравилась Пуговка. Она чем-то напоминала подругу его юности Альму, такую же вертлявую и шуструю. Когда Пуговка виртуозно проглатывала на лету очередной кусок шашлыка, Валет так отчетливо представлял его вкус, что пасть наполнялась слюной, а брюхо мучительно ныло от голода. Но он не испытывал при этом ни зависти, ни злобы. И был совсем уж далек от мысли осуждать Пуговку и других ничейных собак за то, что они служат. Просто они умели это делать, а он — нет. Он был Валетом, который не служит. «Нэ служит, и все», — как говорил официант Гиви и — нет худа без добра — покровительствовал ему именно за этот недостаток.
К полуночи, проводив последнего посетителя и вполголоса ругнувшись ему вслед, Гиви допивал за стойкой початую бутылку «Цинандали» и подзывал Валета.
— Ну, иди сюда, собака. Хорошая собака. Совсэм глупая собака.
Он ставил перед Валетом до краев полную миску. Остатки харчо, косточки с ошметками жира и мяса, корки сыра — словом, настоящий пир. Каким бы голодным ни был Валет, ел он всегда обстоятельно, неторопливо, и никогда не закапывал излишки впрок — в этом тоже было его отличие от других ничейных собак.
Откуда ни возьмись, появлялась Пуговка. Глаза ее смотрели на Валета благоговейно и преданно; горячее гибкое тельце льнуло к нему, ласкалось, а кончик носа тем временем тянулся к миске.
Валет подвигался, освобождая ей место. Ему была приятна ее близость и ласка, пусть даже не вполне искреннняя. Давно прошло время, когда он безумствовал из-за любви, дрался в кровь, а, завидев на улице свою Альму с соперником, неистово рвал цепь, испытывая при этом такую муку, будто был привязан этой цепью за самое сердце. Измены нынешних подруг мало его трогали, а если он иногда и задавал их кавалерам трепку, то лишь потому, что те задирались сами.
Чувства в нем вообще будто притупились, умерли. Остались лишь инстинкты, привычки да инерция прошлого. Того прошлого, когда Валет еще не был ничейным, имел хозяина и жил в будке во дворе, огороженным высоким забором, на калитке которого была прибита дощечка:
«Осторожно! Злая собака!»
Валет не умел углубляться в воспоминания, как это делают люди, но он и не умел ничего забывать. Прошлое продолжало жить в нем — сложный, путаный клубок запахов, красок, ассоциаций. Счастья, горечи, боли. Временами оно давало о себе знать и ныло мучительно и долго.
Валета волновал запах новых ботинок, потому что напоминал о хозяине. Пятеро щенков в корзине жмутся друг к другу, щурясь от внезапного яркого света. Огромная рука плывет над ними, останавливается, приближается, От нее пахнет кожей и сапожным клеем — резкий незнакомый запах. Валет впивается в эту руку, на секунду чувствует на языке вкус крови и, получив тумака, визгливо лает. Впервые в жизни. Оскалившись, он ждет новой атаки, но человек смеется:
— Этот подойдет. Злой.
Валет не умел углубляться в воспоминания, он помнил только запах, ставший с той поры запахом его хозяина.
«Осторожно! Злая собака!»
Валет в душе не был злым. Он изображал злость, потому что этого требовал хозяин, а, кроме того, самому Валету нравилось внушать страх — весьма распространенный способ самоутверждения хвастливой и глупой молодости. Он даже придумал тогда своеобразную игру: затаивался в будке, подпуская «чужого» к самому крыльцу, потом несколькими прыжками настигал его и издавал такое грозное, оглушительное «гав!», что гость с воплем взлетал по каменным ступеням до самой двери, держась одной рукой за зад, а другой за сердце.
Валет же в победном упоении носился вокруг будки, захлебывался лаем, покуда не появлялся хозяин и не загонял его в будку, одобрительно потрепав украдкой по загривку. Долго еще после этого шерсть Валета хорошо пахла хозяином.
И медовый запах винограда «Изабелла» тоже тревожил каждую осень старого пса, потому что был связан с хозяйским домом, где Валет провел свою юность.
На ночь Валета отвязывали. Это были лучшие мгновения его жизни. Он бесшумно носился по саду среди мандариновых и гранатовых деревьев, и ощущение полной свободы после долгого сидения на цепи было восхитительным. Каждая мышца наливалась силой, а тело становилось легким, почти невесомым. Он чутко прислушивался, не различая, а скорее угадывая долгожданное появление Альмы в треске цикад, шелесте листьев и других ночных звуках. Альма проскальзывала в щель под забором, которую хозяин уже несколько раз пробовал заравнивать землей, но к утру обнаруживал снова.
Едва взглянув на Валета, будто и пришла-то она вовсе не к нему, Альма бежала мимо по тропинке сада, обнюхивая землю. И каждый раз Валет недоумевал, обижался, злился. Почему она так себя ведет? Остаться ему, уйти или следовать за ней? А Альма внезапно останавливалась на каком-нибудь лунном островке и замирала. Такая прекрасная и недоступная. Ее белая шерсть отливала серебром, хрупкая, изящная фигурка четко выделялась на темном фоне травы. Дав полюбоваться собой, Альма лениво поворачивала голову к Валету. Взгляд ее по-прежнему казался сонным и равнодушным, но Валет уже различал в нем призывно-желтые искорки.
Это был сигнал. Валет бросался к ней, Альма увертывалась, грозно оскалив острые белые зубы, а то и больно тяпнув его за бок, однако тут же останавливалась, и глаза ее звали, обещали, поддразнивали. Потом начиналась погоня. Валет мчался за ней по саду, вытаптывая клумбы и грядки, не думая о том, что назавтра ему снова крепко влетит от хозяина, забыв обо всем на свете, кроме такого желанного, мелькающего перед ним пушистого комочка с призывно-желтыми искрами глаз.
Потом Альма лежала рядом. Совсем другая, ласковая, покорная. Тепло и сонно дышала в ухо и засыпала, положив голову на его лапы, а Валет, боясь шевельнуться, одуревший от счастья, караулил до утра ее сон.
