Антон Таммсааре - Знаменательный день
Обзор книги Антон Таммсааре - Знаменательный день
Антон Таммсааре
Знаменательный день
На первый день троицы хозяйка хутора Куузику разбудила своего пастушонка, как обычно, вскоре после восхода солнца. Паренек присел, огляделся и увидел, что работники преспокойно себе спят — кое-кто из них повернулся на другой бок. И тут мальчик почувствовал, как ему сегодня тяжело подниматься — сегодня сон был особенно сладок. Но встать все-таки пришлось — он знал, что хозяйка не позволит лениться и зря тянуть время.
Мальчик спустился с сеновала, умылся, оделся во все новое, натянул новый картуз; штаны он тотчас подвернул, чтобы не замочить их о росистую траву. Потом глянул на белоснежную котомку с едой, приготовленную для него на столе, развязал и заглянул в нее: там лежал кусок свежего ржаного хлеба и ломоть ситного. Коробков он не стал открывать — и без того знал, что в них такое.
— А теперь гони-ка поскорее скотину на сочную травку, пускай набьет брюхо. А начнет припекать солнышко, сегодня можешь пораньше пригнать, — сказала хозяйка, входя в комнату с подойником в руках. — Бутылку с молоком я тебе не кладу, — повременив, продолжала она, — ты, поди, сегодня и не захочешь, а булку и масло положила. Кусочек мяса — в другом коробке. Коли сам не захочешь, собаке не давай, а принеси домой. Для нее там есть ржаной ломоть, будет с нее и этого… Ну ступай, гони скотину со двора, я помогу тебе скоренько прогнать ее через выгон.
Пастушонок ушел, а хозяйка осталась процедить молоко. И вскоре она вместе с пареньком шла за скотиной вниз по улице. В конце улицы поджидала хозяйское стадо бобылка со своей коровой. Потом из хибарки вышел и старик бобыль и подобрал возле стены длинную хворостину.
— Ого, нынче Юхку и в самом деле во все новое вырядился, — молвила бобылка, когда хозяйское стадо поравнялось с хибаркой. — А тебе нынче и не надо скот пасти, мой старик обещал пойти.
— Смотри-ка, какой сегодня праздник у парня, — ответила хозяйка. — А я ему столько еды в мешок наложила.
Мальчик от радости растерялся, знай только краснел и смущенно улыбался.
— Ну, Юхку, подойди-ка сюда, — сказал бобыль. — Ты за нашей коровой всегда хорошо присматривал, вот тебе за это и денежки. Коль будешь молодцом, осенью еще получишь.
Это были серьезные и значительные слова, Юхку это хорошо понимал.
— Ну что ты скажешь! — воскликнула хозяйка. — У него сегодня праздник, да еще и деньги в придачу… Дай же дяде руку, вот так.
— Выходит, сегодня можешь в церковь идти, на тебе уж и одежа новая, — продолжал бобыль.
— Вот и отдай свой мешок дяденьке, — сказала хозяйка пастушонку.
— Э, зачем, так рано мне и есть-то не захочется, трубку покурю. Уж в обед поем, когда скотину пригоню.
— Нет-нет, возьми-ка у парня мешок, он же не бог весть какой тяжелый; может, захочется перекусить — отведаешь наших лепешек. Они не очень-то удались: дрожжи плохие — тесто не подошло. В печи малость поднялось, а потом — на тебе, осело комом, — говорила хозяйка.
Бобыль взял у мальчика котомку и повесил себе через плечо.
— А теперь идемте-ка все вместе — загоним стадо на болото, — сказала хозяйка.
Паренек передвигался легко, проворно; сонное оцепенение прошло, — сладость сна позабылась.
А как весело пели с утра сегодня птицы! У зяблика были будто особые, воскресные, рулады, а жаворонок точно только что вырвался из клетки — так звонко разливалось в поднебесье его пение. Даже крикунья ворона пыталась найти подобающие этому дню колена, качаясь на гибкой верхушке молодой ели.
По выгону разносился звон коровьих колокольчиков и беззлобный лай Муськи, подгонявшей скотину, чтобы та побыстрей шагала.
— Смотри не потеряй деньги, что тебе дядя дал, — наставляла Юхку хозяйка.
Только теперь мальчик вспомнил, что монетки все еще у него в кулаке. Тотчас глянул он, сколько их там.
— Двадцать копеек, — произнес он, улыбнувшись. И почувствовал себя счастливым, в душе поблагодарил бобылей за доброту и про себя решил хорошенько присматривать за их коровенкой и никогда больше не колотить ее палкой, как это он в сердцах частенько делал раньше.
Проводив стадо, женщины на обратном пути завели самый будничный разговор, который ни капельки не интересовал Юхку. Он шагал за ними, поглядывая то на свою обнову, то на подаренные ему монетки и раздумывал, как бы получше провести нынешний день. Это, наверное, его единственный свободный денек за все лето; но день велик, еще так много важных дел успеешь переделать.
Возле дома хозяйка сказала Юхку:
— Иди-ка поспи еще, пока другие не встанут. Только сними новую одежду, когда будешь на сено-то ложиться, а то мох пристанет. А где деньги? Положи на место, не то потеряешь; зимой, как придет лоточник, купим тебе красивый шарф.
Мальчик в раздумье остановился посреди двора — идти спать или нет. Может, заняться еще чем-нибудь? Но в голову ничего не приходило.
— Иди, иди поспи, — убеждала хозяйка, заметив, что мальчик колеблется.
И Юхку пошел. Но, ступив на перекладину лесенки, остановился. Паренек припомнил, как ему сегодня утром пришлось вставать одному на сене, стряхивая сладкое оцепенение сна, и полез на сеновал. Повесив новую одежду на решетину, мальчик проверил, целы ли деньги.
Бросившись на сено, он попытался уснуть, но сон не шел. В голове бродили всякие мысли, в груди дрожало какое-то сладкое волнение.
Он смотрел, как влетают и вылетают через дымволок ласточки, наблюдал за их работой и хлопотами.
У одной парочки уже были в гнезде яйца, и самка сидела на них, другая пара только еще устилала гнездышко, носила в него пушинки и клочки шерсти, третья строила основу гнезда, таская ил и прутики.
«Почему же ласточки не празднуют? — размышлял мальчик. — Или у них вовсе нет праздника? Это ведь грешно…»
И он глядел на ласточек, слушал их тихое, как бы задумчивое щебетанье, пока сон не смежил его веки, незаметно подкравшись — не то через дымволок, не то из-под кровли или по лестнице. Мальчик проснулся, лишь когда его окликнула хозяйка:
— Слезай-ка с сеновала, Юхку, все уже за столом; иди умойся поскорей, со всеми в церковь пойдешь.
По дороге в церковь Юхку встретился со знакомым пастушонком; у того на ногах были сапоги. Их, правда, не шили на заказ у сапожника, это были русские, купленные в лавке, но все же это были сапоги, с голенищами и каблуками. И Юхку стало немножко стыдно за свои постолы, красивые, желтые, скрипучие постолы из дубленой кожи. Он хоть и старался ступать так, чтобы они хорошенько скрипели, это не произвело ни малейшего впечатления на другого мальчика, шагавшего в своих русских тяжелой, настоящей мужской поступью.
Когда они подошли к церкви, паренек в сапогах первым делом решил взобраться на колокольню. Заметив, что дверь внизу открыта, он потянул за собой и Юхку, и они поднялись до самых верхних окошек, откуда было так удивительно далеко все видно. Юхку разглядел даже хутор Куузику с его толстой раскидистой березой.
Мальчику хотелось бы постоять здесь, подумать да поразобраться во всем, что волновало его, как бы решить для себя что-то, но приятель уж торопил его — нора было спускаться. Мучительно сладкое ощущение появилось у Юхку, когда он подумал о том, какая же эта церковь высокая, и им овладело настроение какой-то тихой торжественности.
Но по лестнице им повстречался церковный сторож; он их крепко пробрал, чуть не выругал, так что хорошее настроение Юхку пропало, уступив место грусти и робости.
Сойдя вниз, он не осмеливался и глаз поднять, боясь встретить насмешливые улыбки: вот, мол, его, в праздничной одеже и скрипучих постолах, на первый день троицы изругал церковный сторож. Хотя бойкий приятель и тянул Юхку вперед, мальчик все же забрался в самый дальний, темный уголок под хорами.
Стоя там, он снова и снова думал, какая эта церковь высокая, но тут же вспоминал, как бранил его церковный сторож. И куузикуская береза не выходила у Юхку из головы. Ну и толстый же у нее ствол — так далеко видно, за болотами да трясинами, за другими хуторами и за рощами, да к тому же так явственно, хоть домой иди прямиком, на нее глядя.
Народу все прибывало, и вскоре церковь была набита битком. Юхку так прижали в угол, что он и пошевельнуться не мог. Он ничего не видел, кроме грязно оштукатуренной стены и потускневших хоров над головой. Он был словно птица в клетке и грустно рассматривал сломанный козырек своего нового картуза. Он слышал, как пастор где-то далеко-далеко говорит о радости и блаженстве, и мальчику вспомнилась белая котомка с ситным хлебом и коробками, обнова и старик бобыль, который дал ему двадцать копеек и обещал осенью дать еще; он услышал звуки органа и снова вспомнил о том, какая эта церковь высокая, вспомнил и о русских сапогах другого мальчика, и мечты Юхку полетели в какую-то неведомую страну, куда он не знал пути и которую не мог назвать, а грусть и тоска остались под церковными хорами.
