Станислав Романовский - Семейный экипаж
Станислав Романовский - Семейный экипаж краткое содержание
Станислав Тимофеевич Романовский
СЕМЕЙНЫЙ ЭКИПАЖ
(повесть)
Глава первая
ОТ АДАМА
Голос орла-могильника походил на лай собаки: «Тъяф! Тъяф!»
Сам он из-за старости был не тёмным, а серым, как золой осыпанным, и круглая «шапочка» на темени смотрелась серебряной. Но глаза его по-прежнему наливались янтарным светом, когда орёл с немыслимой высоты видел суслика, что таился в ковылях, или выводок утят на степном озере, чьи берега были белы от соли.
Он жил на свете много-много лет[1] и помнил степь нераспаханной, когда по ней — по брюхо в шёлковых травах! — паслись атласно-карие литые лошади, а в их фиолетовых глазах играла воля-волюшка.
Он ещё застал то время, когда в округе свистели стрелы, оперённые лебяжьими перьями.
Тогда много воинов с червонными щитами осталось лежать в степи. Их подобрали товарищи и похоронили на кургане… Кроме одного, забытого в полыни. Он лежал лицом вниз в шлеме, в кольчуге, в кожаных рукавицах с металлическими нарукавниками, и орёл с орлицей прыгали по нему, пытаясь расклевать стальную оболочку:
«Тъяф! Тъяф!»
Всё-таки витязь встал, прихрамывая побрёл к реке, отмахиваясь от птиц, захмелевших от красной крови его, что родничками просачивалась сквозь ячеи кольчуги. Он припал к воде, напился досыта, крикнул и не услышал своего голоса:
— Люди-ии!..
Девушка — откуда она взялась? — в одну руку дала ему пастушеский батог, другую положила себе на спину и повела воина в селение своих отцов. А птицы покружились над живыми и улетели с обиженным:
«Тъяф! Тъяф!»
Плосколицые бабы-берегини, вырезанные из белого камня, смотрели на живых задумчивыми очами. Время и ветры отшлифовали их щёки и животы до смуглого телесного блеска, и девушка, сгибаясь под тяжестью спутника, говорила им нечто благоговейное, ибо это были могилы её предков, и просила у них помощи:
— Дайте мне силы до дому его довести.
По пути витязь то и дело дотрагивался до кожаного кисета на поясе: тут ли он?
— Табак? — спросил а девушка.
Раненый ответил по слогам:
— Зёр-ныш-ко!
Позднее орёл увидел витязя без кольчуги и шлема. В чистой рубахе с закатанными рукавами, с открытой ветру головой, он шёл за плугом, впряжённым в литую карюю лошадь, и пел. А вслед за ним тянулась чёрная, жирная, всвал полоса земли. Вдоль неё бежали дети, мал мала меньше, и шла женщина.
Как ты переменилась, степь!
Куда-то делись табуны тёмно-карих лошадей. Да и были ли они?..
Потеснились к обочинам дорог струистые ковыли, полынь и многоглазый воитель-татарник в жёстких малиновых башлыках… Вместо них но всей степи встали хлеба, да так плотно, колос к колосу, что не всякая птица-перепел выберется из них па белый свет: запутается в стеблях. И летит старый орёл до добычи, зерном вскормленной, росой вспоенной:
«Тъяф! Тъяф!»
Сладка добыча, да с годами стала горчить. У старого орла умерла орлица, и вторую семью он не завёл: поздно. Своё просторное гнездо из сучьев он уступил молодой орлиной чете, а сам ночует без гнезда на той же лиственнице, поскольку других больших деревьев в степи нет.
Старый орёл постоянно болеет. Ест он мало, а воды пьёт много. Сегодня он полетел было на реку утолить жажду, но до реки не дотянул. Он увидел под собой такыр — глинистую землю, от жары растресканную на плитки с загнутыми краями, словно на плошки или на блюдца. В них с утра собралась роса. Орёл опустился перед плошкой и принялся пить, закатывая глаза от старости.
Он не увидел и не услышал, как спереди к нему подошёл Нурлан — мальчик лет шести — и стал смотреть, как старая птица пьёт росу из глиняной плошки. Когда орёл близко увидел человека, он несколько сконфузился и ворохнул крыльями, чтобы улететь, но не улетел, потому что человек был без оружия и к тому же не выше его ростом.
Орёл разглядывал мальчика, его чёрные-пречёрные глаза под округлыми бровями, загорелые, как в коричневых перчатках, ладони и белые плечи, алый рот, в котором не хватало половины зубов… В чёрных-пречёрных глазах жила Душа мальчика, таинственная и бесстрашная. Это орёл понял сразу, что Душа у мальчика бесстрашная, и не потому ли робел перед ним?
От орла пахло птичником, который давно не проветривали, и, слыша запах неопрятной от дряхлости птицы, мальчик вежливо чихнул, на что орёл несколько подался назад и пробормотал:
«Тъяф…»
И глаза у него стали закатываться от старости, уходить под веки, и мальчик, угадывая в нём Душу, таинственную, как у себя самого, только натруженную временем, попросил:
— Скажи ещё чего-нибудь.
Старый орёл подбоченился, выпятил грудь, всё ещё достаточно широкую, вскинул голову, а глаза от воспоминаний налились янтарным светом.
Самое время состояться беседе, но вдруг орёл взмахнул крыльями, и, превозмогая боль от резкого движения и почти теряя сознание от этой боли, он поднялся в воздух и полетел: ему почудилось, что по степи идёт человек с ружьём.
А мальчик постоял, подождал и, когда орёл пропал из виду, побежал вдоль такыра к саду. На бегу он наказывал себе: не забыть во всех подробностях рассказать дедушке про встречу с орлом.
Мальчик был родом из степного посёлка, куда в незапамятные времена девушка вывела с поля битвы раненого витязя. В этом посёлке, как повсюду на широкой нашей земле, в дружбе и согласии живут и работают русские, украинцы, казахи — дети разных народов. Посёлок этот зовут Адамовка. Одни говорят — по фамилии известного землемера. Другие — по имени Адам; в древних сказаниях — первый человек на земле…
Глава вторая
ДЕДУШКА
Дедушка ходит по саду и, качая бритой головой, осматривает груши и яблони.
Вообще-то он не дедушка, а прапрадедушка, но так его никто не зовёт: очень длинно.
Запыхавшись, Нурлан спрашивает:
— Ты поесть не забыл?
— Чай пил, — отвечает дедушка, достаёт из кармана грушу, носовым платком протирает её до блеска и подаёт праправнуку.
— Начальники приходили, — говорит дедушка и надолго замолкает.
Нурлан рассматривает бело-золотую тяжёлую грушу, и ноздри его, раздуваясь, слышат её медовый, как на пасеке, запах. Груша эта прошлогодняя, и, пролежав зиму в соломе, в заветной дедушкиной спрятке, она вылежалась, выспалась, вытомилась и в яркости сохранила все соки степи и солнца, словно только что сорвана с райского дерева. Зажмурившись, мальчик вонзает зубы в сладостную мякоть и слышит несколько нетерпеливый голос дедушки:
— Начальники приходили.
— Большие начальники? — спрашивает Нурлан.
— Очень большие, — качает головой дедушка.
Нурлан съедает грушу и интересуется:
— Строгие начальники?
— Очень строгие, — уважительно говорит дедушка. — Начальники всегда строгие.
— О-о-о, — многозначительно тянет Нурлан в надежде, что у дедушки найдётся для него ещё одна груша.
— Начальники приходили и писали на бумаге, — рассказывает дедушка. — Они спрашивали меня: «Ольмэз-ага, будешь продавать народу груши и яблоки?»
«Не буду».
«Почему?»
«Я их буду отдавать бесплатно. Я старый человек и с собой в дорогу ничего не возьму».
«Почему не возьмёшь?»
«Там всё есть!
«Ладно ли ты делаешь, Ольмэз-ага? — шибко сердились начальники. — В гражданскую войну тебя ранило на Лысых горах, и ты не ушёл из окопов. Разве мы тебя не любим? У совхоза деньги есть, и ему не в убыток заплатить тебе за груши и яблоки».
Я говорю:
«Зачем мне деньги? У меня двое брюк и белья дне нары».
«Купишь телевизор!')
А я шибко не люблю, сыпок, когда люди ходят по степам и всё трещит… Ох, и строгие начальники!..
Дедушкина избушка в одно окошко обмазана глиной и побелена, как белое облачко посреди сада. Из нее дедушка наотрез отказался переехать в новые дома с удобствами и жалеет людей, которые не последовали его примеру и теперь вот «дышат газом».
И избушке душновато. Пол застелен узорными красно-коричневыми коврами, так что половиц нигде не видно.
Избушка дышит недавно протопленной печью и печевом. На предпечье лежит холщовая сумка; на ней вышиты три зелёные птицы, и по очертаниям они образуют чашу тюльпана. Эта сумка — любимица мальчика: в ней он носит домой гостинцы.
Что-то дедушка даст сегодня?
Лицом дедушка показывает на единственную картину в избушке и произносит торжественным шёпотом:
— Большой человек!
В застеклённой раме изображён золотой полумесяц со звездой и синие причудливые буквы. А больше па картине ничего нет.
— Я его не вижу, — признаётся Нурлан.
— Не видишь, и не надо, — радуется дедушка. — Его и не надо видеть. Вот здесь по-арабски написано его имя: Магомет[2]. Он большой человек!
