Лидия Чарская - Волька
Обзор книги Лидия Чарская - Волька
Лидия Чарская
Волька
Господа уехали, в нынешнем году, с дачи рано, оставив открытой дверь террасы, и Волька беспрепятственно проник в дом.
По всем комнатам носились столбы пыли, на полу пестрели бумажки от карамелек, остатки от упаковки — куски веревок, какие-то доски и целые вороха рваной газетной бумаги. Впрочем, на глаза восхищенного Вольки попадались и более роскошные вещи, в виде порванного резинового мяча, желтой туфельки с детской ножонки и потрепанной книжки с картинками. Крадучись, на цыпочках, заглядывая по пути под кресла и диваны, Волька обошел горницы, быстро и бесшумно подбирая попадавшуюся ему под руки рухлядь и проник, наконец, в комнату барышни Талечки, в которую никто никогда не допускался, кроме близких родных да еще горничной Феши, производившей в ней уборку.
Часто, одиннадцатилетний Волька, гоняя, поутру, барских гусей к пруду, останавливался в уровень с окошком барышниной комнаты, поднимался на цыпочки, стараясь заглянуть вовнутрь этого нарядного голубого гнездышка, где жила безвыходно маленькая, двенадцатилетняя гимназистка Талечка. Эту Талечку никто, никогда не видел в саду или на террасе. Она безвыходно проводила все лето в своей голубенькой комнатке, или на балконе, прятавшемся под белой маркизой, или же в тенистом палисаднике, примыкавшем к большому саду.
Три гимназиста, братья Талечки, успели крепко подружиться с Волькой, сыном прачки Кузьминичны, исполнявшим несложную роль птичьего пастуха на господском дворе, то есть приглядывавшего за курами, гусями и утками и за это получавшего аккуратно ровно полтора целковых в месяц. Но Талечка точно умышленно пряталась и от Вольки, и от Кузьминичны, и от всего дома на своем крошечном балкончике под белой маркизой.
Знал Волька одно: барышню Талечку баловали напропалую. Приезжая еженедельно, в субботние вечера, под праздник, на дачу, сам барин, генерал Градушин постоянно привозил что-нибудь особенное для Талечки. Правда, баловал барин и троих сыновей, Мишу, Нику и Витю, но Талечка получала вдвое лучшие подарки и гостинцы, нежели братья. Впрочем, те и не сетовали за это на сестру.
Двенадцатилетняя Талечка была «калекой». Она ходила на костылях, если можно было только назвать ходьбой её медленное передвижение из голубой комнаты на балкончик и обратно.
Волька несколько раз всего за лето видел худенькую, бледнолицую девочку, сидевшую на балконе или y окна её горницы. Видел он и те прекрасные вещи, которые привозил генерал своей калеке-дочери.
Роскошные книги, альбомы, фотографический аппарат, граммофон (к последнему долго не мог привыкнуть Волька, пугаясь его «страшенного» голоса, будившего вечернюю тишину), целые ящики конфет и прочие интересные и вкусные вещи, — все это уставляло днем крошечный балкончик под белой маркизой, привлекая исключительное внимание Вольки.
Сама комната барышни Талечки представляла для маленького пастушонка целый особенный мирок, целое маленькое царство, куда стремилось его возбужденное любопытством воображение. Гимназисты Миша, Ника и Витя, против собственного желания поджигали это Волькино любопытство. Про голубую Талечкину комнатку они рассказывали настоящие чудеса.
Там, оказывается, стоял нарядный мраморный умывальник, выписанный из чужой земли, и туалет, и особенный шкаф с потайными ящиками, и диковинный письменный стол с музыкой и какое-то особенное зеркало, отражающее со всех сторон сразу человеческую фигуру, словом, целую массу интересных и привлекательных вещей.
Но посмотреть эти вещи было никак невозможно, как и не было никакой возможности для бедного пастушонка проникнуть в голубую комнату.
Вещи эти со всевозможной осторожностью упаковывались прислугой и в отдельном фургоне привозились весной из города на дачу с тем, чтобы с той же осторожностью, по окончании лета, быть снова отправленными обратно, в город.
На вопрос Вольки, обращенный к кому-то из барчуков — почему-де все эти вещи не оставляются на городской квартире, a перевозятся по десяти раз с места на место, Волька помнит это прекрасно, Ника ответил:
— A потому, что Талечка никуда не выходит летом из-за своей болезни и единственное её удовольствие иметь все то на даче, что окружает ее в городе. У нас есть все: и рыбная ловля, и игры на воздухе, и лес, и катанье в лодке, и верховая езда, a Таля всю свою жизнь прикована к креслу, как же и не побаловать ее?
Эти слова Волька встретил легкой саркастической усмешкой.
Эка невидаль — больные ноги, подумаешь! Горе какое! Да он, Волька, с восторгом бы за них отдал свои здоровые, быстрые, резвые ноги, лишь бы пользоваться всеми теми удобствами, удовольствиями и подарками, да сидеть неподвижно, словно кукла на одном месте, a тебе чтобы все услуживали да юлили перед тобой. Не жизнь — a масленица! A тут работай с утра до ночи: матери дров наколи, воды натаскай, за птицей, ежели лето, присмотри за господской, a зимой в школу беги, a после школы-то опять гонка; белье стиранное развесь, a не то разнеси по заказчикам. У них село под самым городом, городских заказчиков много.
Вот и трепи здоровые-то ноги по морозу, либо слякоти, с корзиной-то на голове, взад да вперед, из города в село, из села в город. Бог с ним и со здоровьем. Что здоровье без богатства да довольства, на что оно? То ли бы дело вроде бы барышни Талечки: сидеть на балкончике с книжкой на коленях, да сосать конфеты под музыку.
Граммофон-то всякую музыку может, и веселую и печальную, только заведи. A пройдет кто мимо по двору, направь аппарат, щелкни, вот тебе и занятие! Проявлять-то другие будут, братья ейные, снимки заканчивают, a она только любуйся на готовые картинки, чем не жизнь! Быть бы при таком богачестве, калекой ему, — Вольке, ничего бы лучшего он, кажись, и не пожелал!
Комната барышни Талечки — самая последняя в даче.
Волька пробрался до её порога и замер в дверях. Голубые портьеры сняты, тюлевые занавеси тоже, даже белая с красным обивка и та сорвана с балкона и еще по летнему теплое сентябрьское солнце беспрепятственно проникает в комнату.
Вещи все увезены, кроме хозяйского столика, скромно приткнутого в углу. Волька знает отлично, что на летнее время этот столик покрывают белым тюлем на голубом чехле, с голубыми бантами и оборками из кружев. На него ставят красивое овальное зеркало и называют этот столик туалетом. В окна, если подняться на цыпочки, видны и зеркало, и голубые банты и вся верхняя часть столика, a сейчас он стоит совсем непривлекательный и убогий на вид.
Волька, ухмыляясь убожеству столика, подошел к нему и выдвинул ящик. Выдвинул и отшатнулся от неожиданности.
Ящик был полон. Очевидно, господа, собираясь с дачи, позабыли вынуть из него все эти прекрасные вещи.
Здесь находился хорошенький ящик с гребнем, гребенкой и щеткой. Затем, бронзовый медвежонок-копилка, тетрадка с розовым пластырем, непочатый кусок мыла, испускающий нежный тонкий аромат, и толстая объемистая не то тетрадь, не то книжечка в красном сафьяновом переплете с металлическими застежками.
Эта книжечка больше всего остального привлекла внимание Вольки. Бойкий, смышленый мальчуган очень недурно учился в школе и имел большое тяготение к чтению. Читал Волька прекрасно, как взрослый, несмотря на свои одиннадцать лет!
И сейчас, схватившись обеими руками за красную книжечку, быстро отстегнул застежки и открыл первую страницу. Но это была не книга, нет.
Крупным детским и очень четким почерком на первом листке было выведено: Летний дневники Татьяны Градушиной.
— Эва! Вот она штука-то! Дневник пишет! Да что она, сидя-то на одном месте писать может! — протянул удивленным голосом Волька, перевернул первую страницу, и глаза с любопытством забегали по крупно исписанным детской неверной рукой строкам.
15-го мая.
Сегодня мы опять переехали на дачу в милое наше Соболево… Как здесь хорошо! На городской квартире, из окон её, не видно было этого дивного голубого неба! Не было и этой свежей пышной зелени перед окнами. Не видно было и таких полей вдали, как эти. Я сижу целыми днями на моем балкончике, смотрю на окружающую меня природу и думаю: какое счастье должны испытывать те здоровые, крепкие и сильные дети, которые могут бегать по тем полям, или кататься по реке, которая сверкает там между зеленью сада, или уходить в тот лес, что синеет вдали.
A я? Я могу только любоваться издали на всю эту роскошь. Я калека от рождения; мне недоступны те удовольствия, которыми пользуются мои братья и другие подобные им здоровые дети.
И сегодня, когда все легли спать, и мамочка, перекрестив и поцеловав меня нежно, нежно, ушла к себе, я горько долго плакала, уткнувшись в подушку. Боже мой! Чего только не отдала бы я, чтобы быть здоровой и сильной, как другие дети! Но увы! Это невозможно. Мои больные ноги не поправятся никогда и, думая об этом, я опять проплакала пол ночи.
