Ванда Василевская - Вербы и мостовая
Обзор книги Ванда Василевская - Вербы и мостовая
Ванда Василевская
ВЕРБЫ И МОСТОВАЯ
Самое раннее воспоминание Вицека: дорога, пробегающая через деревню, по сторонам ровные ряды верб, а по дороге едут повозки. Переливают всеми цветами радуги платки, перья, вышитые корсажи, юбки в узорах. Весело, громко несется песня:
Ехали мы в Краков,
Тяжела дорога.
Маленький Вицек выбегает за ворота. Он стоит долго, пока не проедут с песнями, с криками, пока не исчезнут в облаке пыли повозки за поворотом и не прозвучат уже издалека последние слова песни:
Не могу жить дольше
Без твоей любви я!
— У пресвятой Марии венчались, — говорит мать.
Она стоит тут же, у плетня, и вместе с Вицеком рассматривает свадебную процессию.
Таково самое раннее воспоминание Вицека.
Потом возникают другие. Шершавые, мозолистые руки отца лежат, бессильные, на дерюге, натянутой высоко на грудь. Причитания матери на похоронах. Маленькая Хелька, быстро семенящая за гробом в дождливый осенний день. Загорелое лицо барышника, которому мать продала лошадь.
И уже совершенно отчетливо встают перед Вицеком воспоминания: как постепенно мельчает, крошится и рушится их хозяйство, как Заваловы откупают у них пашню за селом, как за долги продают с молотка их корову Квятулю, как все, о чем раньше говорилось «наше», постепенно сводится к халупе и маленькому садику, пламенеющему грядками ноготков, украшенному высокими подсолнухами под самой стеной.
Мать плачет. Плачет, как идет в хлев, где теперь стоит только одна костлявая, худая Калина. Калина — старая, молока дает мало, и ее никто не хочет покупать. Да и матери жали продавать — столько лет уже стоит Калина здесь, в хлеву! Мать получила ее в приданое, когда выходила замуж. С шумом и грохотом подъезжала она тогда к этому дому. Щелкали кнуты, звенели бубенцы, а свадебные гости пели:
Ехали мы в Краков,
К пресвятой Марии…
Давно уже нет и тех лошадей, которые везли отца и мать «от пресвятой Марии». Право, ничего уже от той поры не осталось. Только, как цветок, приколотый к кожуху, золотится, переливается красками, дышит ароматом маленький садик перед покосившейся, готовой рухнуть халупой. Истлели балки и доски, прогнила крыша.
— Известное дело, раз в доме нет мужчины! — говорит старая соседка Агата, а мать только всхлипывает в край платка.
Сама знает: все не так, как должно быть, — исправить бы надо то да се, новый пол настелить, крышу перекрыть; но на все это деньги нужны.
— Хоть бы эту мелюзгу как-нибудь прокормить, — говорит мать.
«Эта мелюзга» — Вицек, Хелька и Владек.
Но вот однажды в доме появляется гость: дородная, разбитная тетя Бронка из Кракова. Сидит в избе на скамейке и поглядывает на сопливого Владека, который мнет в руках холодную картошку, оставшуюся от обеда.
— И думать тут нечего, родная моя: распродать надо все, что можно, да переезжать в Краков. Пропадете вы тут совсем.
— Что ты, бог с тобой! В Краков?! — восклицает мать и беспомощно обводит глазами избу, глядит на размалеванный сундук, полученный в приданое, на большой стол, который муж сам сколотил из сосновых досок. И взгляд убегает за окно, где белеет дорога, колышутся вербы, а за дорогой и за вербами виднеются поля ржи и пшеницы, позолоченные июньским солнцем.
— Ни за что здесь пропадете! И чего тебе тут бросать жалко? — настойчиво продолжает тетя Бронка и шлепает рукой по полусгнившей скамейке.
— Вся жизнь здесь прожита, — шепчет мать.
— Ну и скажешь, вся жизнь! Еще хватит у тебя ее впереди. Надоест она тебе. Нечего тут корпеть! Чего ты здесь дождешься? Пока халупа на голову обвалится? А зимой что будете делать?
Мать ежится на своей табуретке. Становится маленькой-маленькой. В конце концов Бронка права. Что они зимой будут делать? В овине не будет хлеба, в погребе не будет картошки — хватит, пожалуй, только до праздников, до рождества. Дольше не протянешь.
— Не гадай и не раздумывай! Квартира освобождается как раз рядом с моей, только через сени пройти. Пожитки свои на воз, детей подмышку — и айда! В городе всегда легче пробиться. А я уж там кое-что для вас присмотрю, — говорит тетка.
И уже заранее известно: хочет ли того мать, или не хочет, она сделает все в точности так, как советует тетка. Мать выглядит маленькой и беспомощной рядом с этой дородной, разбитной Бронкой.
— Как же это будет? — шепчет мать про себя, но уже не сопротивляется.
— Да уж как-нибудь получится! — решительно произносит тетя Бронка и поднимается, шурша широкими юбками.
Мать провожает ее до самой дороги, за буйно разросшимся садиком. Они там еще долго стоят и разговаривают. Но к их разговору Вицек уже не прислушивается. Надо поделить конфеты, которые привезла тетка. Конфеты длинные, разноцветные, витые, словно свечки, которые привозят из краковских лавок к праздникам. Конфеток как раз вышло по две на каждого. Хелька сразу измазала себе лицо красной конфетой и тут же взялась за желтую.
Тетки уже не видать, но мать все еще стоит, опершись на ивовый плетень, и глядит ей вслед. Глубоко вздохнув, поправляет платок на голове и медленно возвращается в избу.
С этого дня в доме начинается суматоха. Появляется Заставняк, с того конца деревни. Расхаживает по дому с таким видом, будто все здесь уже принадлежит ему. Стучит палкой по стенам, так что известка сыплется на пол. Лезет даже на крышу сарая и вырывает горстку соломы. Мать ходит за ним, тихо всхлипывая.
И Вицеку сразу становится ясно: что говорила тетка Бронка — это не какая-нибудь болтовня. Они в самом деле едут в Краков. Все: мама, Вицек, Хелька и Владек. Владек хвастается перед детьми Карчей и Банецких, с которыми играет на дороге.
— Мы едем в Краков. Навсегда! — заявляет он с гордостью.
А Вицек бежит на лужайку возле речки, откуда отчетливо виден Краков. В сплошной массе строений то здесь, то там какие-то здания выделяются белизной или пунцово алеют, а высоко над городом — башни костелов. Золотой купол, самый высокий, — это костел пресвятой Марии. Дальше красная с зазубринами башня — это костел иезуитов. Зеленые купола — это или святой Анны, или святого Петра. А в стороне, направо, виден королевский замок…
Наконец, в один прекрасный день подъезжает телега, запряженная парой лошадей. Это Палюхи, крестные. Палюх с сыном выносят и кладут на телегу размалеванный сундук матери, резные столики, большой стол, шкаф и комод. Вицек и Владек с криком взбираются на телегу и усаживаются на скамейку.
— Так вам не терпится в город! — говорит мать, и глаза у нее красные от слез.
Понятно, им не терпится. А мать никак вот не может собраться. На прощанье перекрестила свою халупу — здесь умер ее муж, здесь родились Вицек, Хелька и Владек. У порога она низко кланяется. Через этот порог она переступила, когда муж привел ее из костела после венчания. Здесь мать шепотом торопливо поучала ее: правой ногой, правой ногой через порог — чтоб счастливая была! Здесь она наклонилась, чтобы поднять метлу, положенную поперек дверей шаферами, в знак того, что она будет хорошей хозяйкой, будет следить, чтобы в хате был порядок и чистота.
Но вот они все уже сидят на телеге. На дороге столпились соседки.
— Езжайте с богом!
— А вам оставаться с богом! — кричит в ответ мать и заливается слезами.
У Хельки при виде этого губы вытягиваются подковкой. А Вицек и Владек то и дело покрикивают:
— Н-но, карие! Н-но!
Лошади не хотят слушаться их, и лишь когда Палюх громко причмокивает губами, они срываются с места и пускаются рысцой.
Едут. Ветви верб склоняются над дорогой. Вицек пытается поймать их, но они ускользают между пальцев, текут зеленой струей и скоро исчезают. Дорога делает поворот. Едут полем. Легкий ветерок клонит колосья, и они колышутся, как вода на озере. Бархатный мягкий блеск плывет над колосьями. Далеко на выгоне дети пасут коров. И сюда, на дорогу, долетает монотонная, грустная мелодия их песенки. Громыхают колеса.
— А Калины у нас уже не будет? — спрашивает Хелька.
— Мама, а мы будем жить вместе с тетей Бронкой?
— Мама, а какая там изба?
— Мама, а от пресвятой Марии далеко будем жить?
Вицек, Хелька и Владек засыпают мать вопросами. Но мать словно не слышит, пока Хелька не дергает ее за платок:
— Мамуля, вы спите?
Мать очнулась от глубокого раздумья.
— Нет, дитя мое, не сплю я, не сплю, не сплю… — говорит она машинально, глядя, как исчезают картофельные поля, как вдоль дороги вырастают каменные дома, сперва низенькие, а затем повыше, и дорога постепенно сменяется улицей. И вот колеса уже грохочут по мостовой.
— Приехали, — сказал Палюх и повернул в боковую улицу, тесную и узкую.
