Зоя Воскресенская - Розовый Бант
Обзор книги Зоя Воскресенская - Розовый Бант
Розовый бант
Ястребки
Василь с ястребками пробирались к саду Народного дома. Егорка заартачился: он уже здесь побывал — хватит! До сих пор помнит, как сторож чуть ухо не оторвал, да вдобавок мать отлупила за порванную рубаху. Это не считая расцарапанных в кустах крыжовника рук.
Василь глянул на него с презрением:
— Бублик с маком! Не может понять: не баловство это. И в саду сейчас ни крыжовника, ни сторожа.
— Просто оробел, — объяснил Ромка и добавил разные другие, не очень приятные для Егорки слова.
Но Егорка лезть в сад отказался наотрез.
Ребята перебирались через высокий кирпичный забор. Мешали валенки — большие, не по ноге. Прыгали в пушистый, глубокий сугроб.
В саду рассыпались вдоль забора. Каждый облюбовал себе «бойницу» — отверстие в кирпичной стене, сделанное просто для красоты, а ребятам это было на пользу. Сквозь отверстия можно увидеть кусочек улицы и переговариваться как по трубе.
Василь занял позицию у второй бойницы от угла.
Ромка устроился на старой кривой иве, что росла напротив Народного дома. Пальцы на руках скоро одеревенели, стыли ноги, но Ромка боялся шевельнуться, чтобы не открыть себя.
У подъезда дома в свете фонарей искрилась снежная пыль. По булыжнику цокал подкованными сапогами городовой — хозяин улицы, лютый враг всех мальчишек. Только бы он не заприметил Ромку!
Наконец в подвальном помещении засветилось окно. Ромка мигом соскользнул с дерева, выждал, пока городовой скроется в конце улицы, и вбежал в подъезд.
В зрительном зале кончился спектакль, и публика стала расходиться; в гардеробной стоял шум и толчея. Вместе со зрителями уходили из Народного дома и делегаты Первой петербургской партийной конференции, которая здесь тайно собиралась.
На втором этаже Ромка приоткрыл дверь в комнату. В комнате было много беспорядочно раздвинутых стульев. Лицом к двери стоял небольшого роста человек с крутым лбом. В бородке и усах рыжинки поблёскивают, в глазах — золотые искорки. Он надевал пальто и говорил дяде Ефиму:
Мы очень хорошо поработали сегодня, Ефим Петрович. Голосование показало, что большевики одержали верх.
Ромка хотел закрыть дверь, но говоривший приметил его и спросил:
— Вам кого, молодой человек?
— Мне дядю Ефима, — ответил Ромка и покраснел: до того у него получилось это не по-взрослому.
Ефим Петрович оглянулся.
— Это наш ястребок, Владимир Ильич… Все в порядке? — спросил он Ромку.
— Вроде всё.
— Мы можем быть уверены? — спросил Владимир Ильич.
— Да! — твёрдо ответил Ромка и снова почувствовал себя взрослым.
Он выбрался с толпой на улицу, пробежался вдоль забора и прижался спиной ко второй бойнице. Слышно было, как в отверстие в стене кто-то дул и громко дышал. Ромка улучил удобный момент и сердито прошептал Василю в переговорную трубу:
— Скажи, чтоб тихо сидели и не пыхтели. Жди моего сигнала.
Мальцы примолкли, но вот Федюнька начал рассказывать, будто в Потере конку возить будут не живые лошади, а «лектрические» и будто все те кони в шапках-невидимках и по-иностранному называются «трамвай». Федюнька хотел ещё что-то интересное рассказать, но получил от Василя подзатыльник и замолк.
Ромка пристально вглядывался в проходивших людей. Вот уже перестали хлопать двери Народного дома, и улица опустела. Неужели проглядел. Ему даже жарко стало, и в ушах от напряжения зазвенело. Где-то со стороны Расстаннои улицы раздались крики, и туда заспешил городовой.
«Наверно, драка», — подумал Ромка.
Из подъезда Народного дома вышли двое. Один был длинный и худой — это дядя Ефим, а во втором, одетом в тёмное пальто и высокую мерлушковую шапку, Ромка узнал человека с золотой искоркои в глазах, которого дядя Ефим называл Владимиром Ильичём.
Вот из-за угла вынырнул какой-то барин в долго-полом пальто и в котелке, с тросточкой в руках. Мелким быстрым шагом он пошёл следом за дядей Ефимом и его спутником. Шёл крадучись, как кот, и даже снег не скрипел под его ногами.
Это был шпик.
Ромка знал, что шпик будет теперь как тень следить за Владимиром Ильичём и где-нибудь по дороге укажет на него жандармам, а те арестуют его и посадят в тюрьму.
Время было тяжёлое. Шёл 1906 год, второй год русской революции. Царь не жалел патронов против революционных рабочих, не скупился на тюрьмы для них.
Но рабочие не сдавались.
Ромка пошёл навстречу шпику.
Шпик набавлял ходу. Вдруг перед ним, как из-под земли, вырос парнишка в куртке не по росту и в шапке, надвинутой на глаза.
— Дяденька, скажите…
Шпик только рукой махнул:
— А ну тебя!
Но парнишка пошёл рядом, и было ясно, что он не отступит до тех пор, пока не решит занимавший его вопрос.
Так и шагали они бок о бок: жандармский слуга в одежде барина и питерский мальчишка в дырявых валенках и нищенской одежде, но с чистым и смелым сердцем.
— Дяденька! — вдруг крикнул что есть мочи Ромка, когда они поравнялись с кирпичным забором, и стал на панели, преградив путь врагу.
В то же мгновение с забора стали сваливаться на шпика Ромкины и Василёвы ястребки.
Василь стоял на верху кирпичной стены и командовал:
— Федюнька, сигай ему на спину, дьяволу! Сёмка, забегай вперёд!
— Смелей, не робей! Валяй, поддавай! — подбадривал Ромка.
Федюнька спрыгнул со стены, но его опередил свалившийся с ноги дедов валенок, и кто-то в пылу свалки шибанул этот валенок в сторону.
Василь был уже внизу. Мальцы все вместе окружили барина, что-то кричали, на кого-то жаловались, замахивались друг на друга кулаками и цеплялись за руки шпика. Шпик пытался оторвать их от себя, высвободиться, ругался и наконец завопил: «Кар-р-аул!»— но его крик потонул в ребячьем галдёже.
Откуда-то появился Егорка. Он схватил валявшийся на панели валенок и с победным криком ринулся в свалку.
Шпик поскользнулся и упал, увлекая за собой ребят, котелок слетел у него с головы.
Ромка выбрался из гурьбы ребят и огляделся. Ему было жарко, он тяжело дышал.
Из темноты выплыла длинная тень. Это возвращался дядя Ефим. Он был уже один.
— Вы чего буяните? — зашумел Ефим Петрович, притворяясь сердитым. — Зачем человека с ног сбили? Вот я вам сейчас! А ну, расходись!..
Ястребки мгновенно разлетелись в стороны, и дядя Ефим хотел помочь шпику подняться на ноги. Но шпик со злостью оттолкнул его, нахлобучил котелок, который услужливо подал Василь, выхватил из кармана свисток и принялся изо всех сил свистеть.
Городовой не появлялся. Его ещё раньше отвлекли рабочие-дружинники.
Свирепо ругаясь, шпик побежал по направлению к полицейскому участку.
У стены стоял Федюнька. Он засунул обе ноги в один валенок и не мог двинуться с места. Из-за дедова валенка ему не пришлось участвовать в таком важном деле.
Ромка вырвал валенок у Егорки:
— Тоже храбрый нашёлся — чужим валенком воевать!
Ребята окружили дядю Ефима.
— Беги на угол Расстанной, — приказал Ефим Петрович Василю, — там рабочий-дружинник Гаврила Иванович стоит, они городового задержали, скажи ему: «Шабаш, всё в порядке».
Василь помчался. Дядя Ефим пошёл по улице. Мальчишки двинулись за ним. Шли молча, поглядывали на дядю Ефима и всё ждали, что он скажет. А он только хитро посмеивался в усы.
— Ну, чего там разговаривать, — наконец сказал он. — Большую помощь дружинникам оказали, важное поручение выполнили. Дорогому человеку помогли. Так-то…
Они шагали сейчас по улице и были её хозяевами.
Порошил снежок.
Старая кривая ива стояла в нарядном инее.
Улица была чистая.
Красный бант
Ромка с отцом встали чуть свет и вышли во двор. Свежий майский ветер гулял по улицам, шевелил тощие и ещё голые кусты акаций, сметал с дороги мусор, продувал затхлые улочки и переулки питерских окраин.
Отец и сын сели на скамейку, прислушались. Было тихо-тихо. Вот и солнце встало, но ни один фабричный гудок так и не нарушил праздничного покоя этого утра. Даже конки не позванивают. Заводские трубы не дымят, и небо ясно. Питерские рабочие сегодня бастуют.
— Тишина! — хлопнул Иван Филиппович по плечу сына. — Понимать надо!
Из открытой двери кухни потянуло запахом горячих праздничных пирогов. Мать позвала пить чай. Отец ел, прислушивался и говорил:
— Слышишь, мать, какая тишина…
После чая он надел праздничный пиджак, положил в карман аккуратно сложенный красный бант. Под пиджак спрятал полотнище флага. На одной стороне его было написано «Долой самодержавие!», на другой — «Да здравствует Первое мая!».
Ромка не просился идти с отцом, и мать была рада-радёшенька. Она и за отца-то волновалась, а за сына вдвойне. Вон полиция как лютует.
