Станислав Рассадин - Новые приключения в Стране Литературных Героев
(Обрывает самого себя, то есть, вернее, Сумарокова.) Впрочем, знаешь, Гена, что мне пришло в голову? Поскольку, как я вижу, ты заранее настроен скептически, а во всяком споре нужен арбитр, давай и мы такого найдем.
Гена. Пожалуйста. Только кого?
Профессор. Да есть у меня одна кандидатура. Правда, тебе она может показаться несколько неожиданной, но тем лучше... Словом, собирайся! Отправляемся в гости... Сейчас сам увидишь, к кому.
Да, надо признать: догадаться, кого Архип Архипыч выбрал в арбитры, было бы нелегко. Это совсем не тот литературный персонаж, к разуму и сердцу которого нам с вами захотелось бы обратиться для решения спора. Короче, это Павел Афанасьевич Фамусов.
Фамусов (пока мы видим, вернее сказать, слышим его в самом что ни на есть привычном положении).
Петрушка, вечно ты с обновкой,
С разодранным локтем.
Достань-ка календарь,
Читай не так, как пономарь,
А с чувством, с толком, с расстановкой.
Постой же. – На листке черкни на записном,
Противу будущей недели...
Но тут от его домашнего благодушия не остается и следа. Он резко меняет свой тон, да и не только тон. Слов, которыми он вот-вот заговорит, не найдешь в комедии Грибоедова, и (что уж там скрывать?) с грибоедовскими им не тягаться. Ничего удивительного: это плоды того эксперимента, который проводит Архип Архипович, а он – не поэт. Он всего только профессор.
В общем, вот что кричит этот переменившийся Павел Афанасьевич; хорошо, хоть в рифму с тем, что сказал раньше.
Что это? Кто? Ко мне, без спросу, в дом?
Как вы проникли? Как посмели?
Профессор. Вы, разумеется, правы, Павел Афанасьевич! Это с нашей стороны непростительная дерзость. Но позвольте объясниться. Дело в том, что у нас с моим юным другом возник вопрос, который требует немедленнейшего разрешения. И я подумал: Фамусов, именно Фамусов, никто иной, как Фамусов, способен нам помочь!
Фамусов (смягчается, потому что при всем своем уме падок на лесть, хотя, как скоро выяснится, Архип Архипович не кривит душой. Ну разве чуть-чуть преувеличивает).
Взаправду так? Вам надобен совет?
Премного удивлен: ведь наш новейший свет,
Увы, таков,
Что стариков
Не токмо чтить, а слушать-то стыдится...
Что ж, коли надо, я помочь готов.
Прошу, сударь, садиться.
Профессор. Благодарю. И позвольте сразу к делу. Я полагаю, Павел Афанасьевич, вам известно имя Александра Петровича Сумарокова?
Фамусов.
Известно ли? Вы, сударь мой, шутник!
Кого ж тогда и знать? Не ту ль ребячью стаю,
Не авторов ли новомодных книг,
На коих разве Чацкие взрастают?
Нет, Сумароков был не то, что ныне, –
Он государыне служил Екатерине!
А как писал! Как величав был слог!
Ну, кто б из нынешних сравняться с этим мог?
(Декламирует торжественно и прочувствованно.)
«Иди ж, душа, во ад и буди вечно пленна!
О, если бы со мной погибла вся вселенна!»
Профессор. Я очень рад, что вы так хорошо знаете трагедию Сумарокова «Дмитрий Самозванец». Но нас сейчас больше занимает совсем иное его сочинение. Басня «Дуб и Трость». Если помните, в ней идет спор между несгибаемым дубом и тростником, который готов гнуться при самом слабом дуновении самого слабого ветерка. А в финале вдруг налетает Борей, или Аквилон, – так греки и римляне, а за ними стихотворцы именовали суровый северный ветер, – и вот...
Фамусов.
Неужли память ваша покороче,
Чем воробьиный нос? Не я ли вам сказал:
Мной Сумароков чтим превыше прочих!
Я с детства твердо помню сей финал
И с той поры не позабыл нимало.
Вот он!
(Патетически, всеми силами души и голоса выражая отвращение к Дубу.)
«Трость гнется. Сила ветрова пропала.
А он на гордый Дуб жестокость устремил.
Дуб силен; но того сил ветра не имеет,
А гнуться не умеет;
Ударил ветр и Дуб тотчас переломил.
Крепчайша сила древо сшибла,
Дуб пал – и Дуб погиб, спесь пала – и погибла».
А? Слышите ль, что говорит поэт?
Не будь спесив и горд – в том пользы вовсе нет.
А коли вовремя при случае согнешься,
То в милости царей не ошибешься.
Гена. Ну, Архип Архипыч, хорошенького вы арбитра выбрали! (Фамусову.) Значит, по-вашему, лучше уж подхалимом быть, чем гордым? Да?
Фамусов (как говорится, возвращаясь на круги своя).
Вот то-то, все вы гордецы!
Спросили бы, как делали отцы?
Гена. Знаем, знаем! Читали. Сейчас про своего дядю, про Максима Петровича рассказывать начнете. И про то, как он на золоте едал, и как при Екатеринином дворе служил...
Профессор. Гена, не перебивай старших!
Но он напрасно беспокоится: Фамусова перебить не просто.
Фамусов.
...Когда же надо подслужиться,
И он сгибался вперегиб:
На куртаге ему случилось обступиться;
Упал, да так, что чуть затылка не пришиб;
Старик заохал, голос хрипкой...
Гена (презрительно). «Был высочайшею пожалован улыбкой...» Говорю же, читали! И главное, нашли чем хвастаться!.. Хотя вам ведь только такие и нравятся, кто почище любого тростника гнется. Вот именно – вперегиб! Молчалины всякие. Льстецы, хитрюги, трусы, твари!
Фамусов.
Ах! боже мой! Он карбонари!
Профессор. Что вы, Павел Афанасьевич, мой юный друг просто бывает невоздержан на язык. (Тихо.) Гена, возьми себя в руки, а то наш опыт сорвется... Если позволите, вернемся к прерванному разговору. Стало быть, басня Александра Петровича Сумарокова оказалась вам очень близка, ну, во всяком случае, именно так вы ее восприняли. А что вы скажете о басне другого поэта того же восемнадцатого века, Якова Борисовича Княжнина? Я имею в виду басню под тем же названием.
Фамусов.
Сей басни не упомню. Если ж речь
Об сочинителе, он вел себя опасно.
Императрица вовсе не напрасно
Трагедию его велела сжечь.
Гена. Как сжечь? Какую трагедию? Это вы о чем?
Профессор. О том, что Княжнин был для своего времени человеком смелым, вольнолюбивым, был врагом деспотизма, и его трагедию «Вадим Новгородский», в которой он обличал власть тирана, действительно сожгли рукой палача по приказанию Екатерины II. Да и не в одной трагедии дело. Взять хоть ту же басню. Ну, сюжет ее, в общем, похож: под жестоким ветром гнется послушный тростник и ломается горделивый дуб.
Фамусов.
Отрадно слышать, что в конце концов
Княжнин, бунтарь, и тот отринул гордецов.
Профессор. Отринуть-то он их отринул, только вот каких?
Гена. Вы что имеете в виду?
Профессор. Только то, Гена, что сам гордый, кичливый дуб в басне Княжнина не просто некий спесивец, как у Сумарокова. Автор его прямо именует «знатным господином», не иначе. Вельможей, чиновная спесь которого Княжнину именно потому и противна, что она чиновная. И больше того! Тут и тростник, и даже могучий, свирепый, безжалостный ветер изображены весьма и весьма, как говорится, нелицеприятно. Вот как:
«Тирану этому уклончивая Трость,
Опять согнув хребтову кость,
Покорно бьет челом, ему упавши в ноги».
Понимаешь? Ветер – тиран, деспот. А тростник, смиренно гнущий перед ним хребет, это...
Гена. Подхалимы! Ну те, которые «вперегиб»!
Профессор. Да. Рабы. Холопы.
Фамусов.
Нет! Вижу я, былой урок Бунтовщику сему не впрок.
Что толку, что сожгли его писаний плод?
Ему бы самому плетей отведать!
Да он властей не признает!
Он вольность хочет проповедать!
Профессор. Что ж, с последним не могу не согласиться. Да, замечательный русский писатель Яков Княжнин хотел проповедать вольность, в том числе в своей басне «Дуб и Трость», которая внешне так похожа на сумароковскую. Он, тираноборец, просто не мог не наполнить старинный сюжет собственными страстями и мыслями, хотя на этот раз тот вроде бы и остался неприкосновенным...
