Андрей Ранчин - Путеводитель по поэзии А.А. Фета
Любивший ерничать и зло шутить литератор В. П. Буренин не преминул обыграть «двусмысленность» грамматического времени в стихотворении: «Представляете себе семидесятилетнего старца и его „дорогую“, „бросающих друг друга“ на шаткой доске… Как не беспокоиться за то, что их игра может действительно оказаться роковой и окончиться неблагополучно для разыгравшихся старичков!» (Новое время. 1890. № 5308. 7 декабря, цит. по: [Бухштаб 1959б, с. 775]).
Фет, которому в год написания и издания стихотворения действительно исполнялось 70 лет, раздраженно откликнулся на этот отзыв в письме другу — поэту Я. П. Полонскому 30 декабря 1890 г.: «Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье ее трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марьей Петровной (женой поэта, урожденной Боткиной. — А.Р.) качаюсь» (цит. по: [Бухштаб 1959б, с. 775])[212].
Но отнюдь не только простые соображения здравого смысла относительно возраста поэта понуждают отказаться от прочтения этого стихотворения как описания реального качания на качелях, приуроченного к настоящему. Странен фон этой «игры» — «полусвет ночной». Качание на качелях ночью, даже и не в семидесятилетием возрасте, — занятие довольно необычное и даже рискованное. Правда, это «игра» не в темноте, а именно в «полусвете» (то есть, по-видимому, при луне). Кроме того, первое — реальное — качание на качелях, оставшееся в прошлом, вроде бы тоже происходило ночью: «И опять в полусвете ночном <…> Мы стоим и бросаем друг друга». Однако не исключено, что слова «в полусвете ночном» относятся не к прошлому, но лишь к грамматическому настоящему — ко второй, а не к первой сцене; смысл в этом случае такой: ‘Мы опять (как когда-то прежде) качаемся на качелях, но теперь это происходит ночью (в полусвете ночном)’.
Лунный свет и лунный пейзаж в поэзии Фета ассоциируются одновременно и с любовным свиданием, с упоением любовью (как в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…»), и — у позднего Фета — с одиночеством, непреодолимой разлукой и близкой смертью:
Душа дрожит, готова вспыхнуть чище,
Хотя давно угас весенний день,
И при луне на жизненном кладбище
Страшна и ночь, и собственная тень.
(«Еще одно забывчивое слово…», не позднее октября 1884 г.)
В стихотворении «На качелях» «полусвет ночной» может быть понят в обоих смыслах: это и подобие «света ночного» из «Шепота, робкого дыханья…», и тень горя (не случайно вместо «света ночного» здесь упомянут «полусвет», — а это то же, что и «полумрак», и свет, и тьма, слитые вместе).
Свидание в настоящем — это воспоминание о свидании и качании на качелях, канувшем в прошлое; «полусвет ночной» и предчувствие, что «игра»-любовь «может выйти игра роковая», превращает сцену в «обратную» копию по отношению к радостной «игре» в прошлом, превращает ее в «негатив» той давней встречи и «игры».
Посредством поэтического воображения Фет преодолевает разрыв с прошлым, и иллюзорное свидание с былой возлюбленной превращается в реальное. Так проявляется свойство фетовской поэзии, позволившее Н. В. Недоброво назвать Фета «времеборцем» [Недоброво 2001][213]. «Торжество искусства над временем звучит во всяком Фетовом гимне искусству таким восторгом и таким самозабвением, что соответствующие стихотворения Фета надо признать образцовыми выражениями мотива времеборства во всей всемирной литературе» [Недоброво 2001, с. 207].
Мотив полета, содержащийся в стихотворении, — один из сквозных в лирике Фета; полет, устремление вверх, в небо ассоциируется со счастьем, с освобождением[214]. Но в стихотворении «На качелях» это и роковая страсть, опасный и, быть может, гибельный порыв. Несомненна параллель с трактовкой любви как «поединка рокового» в тютчевском «Предопределении» [Тютчев 2002–2003, т. 2, с. 50] и отчасти более раннем «О, как убийственно мы любим…» [Тютчев 2002–2003, т. 2, с. 35–36]. Впрочем, трактовка «роковой» любви у двух поэтов различна. Для Тютчева характерно понимание гибельности любви, любви, которая является борьбой двух воль — его и ее; Фет же пишет о любви как об участии в обшей упоительной игре, хотя, может быть, и чреватой страшным итогом, но именно благодаря ощущению опасности и особенно упоительной и манящей[215]. «Приближаться» «к небесам» и всё «страшнее», и всё «отрадней».
Образная структура
Ее основное свойство — контрасты, текст соткан из контрастов. Это и парадоксальный «полусвет ночной», — выражение, объединяющее значения ‘свет’ и ‘темнота’. И образ качелей: веревки, «натянутые туго» (оттенки значения у этого выражения — ‘узы любви’ и ‘нити судьбы’[216]), прочные, но доска качелей — «шаткая». Слово бросаем в контексте стихотворения означает движение, направленное вверх, «к небесам», но глагол бросать в прямом значении ассоциируется с падением, а не полетом вверх (движение вверх обозначает глагол подбрасываем); кроме того, глагол бросать в языке ассоциируется с покинутостью (одно из значений слова бросать — ‘оставлять возлюбленную или возлюбленного’).
Указание «вновь» переводит описанное в стихотворении событие в план воспоминания («прежде» — на самом деле, «вновь» — в воспоминании). Фон («полусвет ночной», лунный свет) — тревожный, словно замогильный.
Метр и ритм. Синтаксическая структура
Стихотворение написано трехстопным анапестом. Метрическая схема четырехстопного хорея: 001/001/001 (в четных строках стихотворения Фета последняя, третья, стопа наращена прибавлением концевого безударного слога, эти строки имеют вид: 001/001/001/0).
Частое обращение поэтов к трехсложным размерам, одним из которых (наряду с дактилем и амфибрахием) является анапест, характерно для эпохи 1840—1880-х годов (определяемой М. Л. Гаспаровым как «время Некрасова и Фета») и в еще большей степени для позднейшей эпохи. По подсчетам Гаспарова, доля трехсложников «в метрическом репертуаре русской поэзии возрастает по сравнению с предыдущим периодом к 1880 г. втрое, а к 1900 г. — вчетверо» [Гаспаров 1984, с. 171], причем «в этом массиве трехсложных размеров происходят заметные перераспределения составных частей: анапесты начинают теснить остальные метры и трехстопники — остальные размеры <…> Самым заметным из новоупотребительных размеров оказывался, таким образом, 3-ст. анапест». Среди тем, закрепившихся за этим размером, была любовь [Гаспаров 1984, с. 172]. Один из ранних примеров обращения Фета к трехстопному анапесту — известное стихотворение «На заре ты ее не буди…» (1842); к относительно ранним фетовским стихотворениям с любовной тематикой, написанным этим размером, относится «Приходи, моя милая крошка…» (1856)[217].
Особенность ритмики стихотворения — сверхсхемное (лишнее) ударение на слове этой в третьем стихе. Благодаря такому ритмическому акценту описываемое и воспоминаемое выделяется как уникальное, особенно дорогое лирическому «я» (доска именно «эта», единственная).
В стихотворении есть два переноса. Первый — на границе строк «На доске этой шаткой вдвоем» и «Мы стоим и бросаем друг друга». Синтаксис требует паузы после слова шаткой, так как слово вдвоем примыкает к предикативному ядру «мы стоим и бросаем»; метр же заставляет делать паузу в конце строки после слова вдвоем. Таким образом слово вдвоем — одно из ключевых в тексте — приобретает интонационное выделение. (Также слово вдвоем выделено и благодаря повтору: оно повторено в предпоследней строке стихотворения.)
Второй перенос содержится на границе девятой и десятой строк: «Правда, это игра, и притом / Может выйти игра роковая». Синтаксис побуждает сделать паузу перед словами и притом, примыкающими к сказуемому может выйти; однако метр диктует сделать паузу после слова притом. Такой ритмико-синтаксический обрыв словно передает резкую смену хода качелей (вверх — вниз) и ассоциируется с опасной, роковой природой другой «игры» — страсти.
Синтаксическим рисунком текста создается постепенное ускорение интонации, имеющее, вероятно, изобразительный характер — напоминающее всё убыстряющее раскачивание качелей. Первое четверостишие состоит всего лишь из одного предложения, причем три первых строки заняты второстепенными членами предложения, а предикативное ядро (подлежащее + сказуемое) находится только в последнем, четвертом, стихе. Во втором же четверостишии три предложения[218]; столько же предложений и в третьем.
Другая отчетливая особенность синтаксиса стихотворения — постановка эпитетов — определений после определяемых слов — вопреки обыкновенному для норм русского языка расположению перед определяемыми словами: «в полусвете ночном», «на доске этой шаткой», «к вершине лесной», «игра роковая». Посредством этого приема эпитеты приобретают дополнительную значимость.
