Андрей Ранчин - Путеводитель по поэзии А.А. Фета
В письме B. C. Соловьеву 26 июля 1889 г. Фет высказывал мысли о духовности и красоте, далекие от их платоновского понимания: «Я понимаю слово духовный в смысле не умопостигаемого, а насущного опытного характера, и, конечно, видимым его выражением, телесностью будет красота, меняющая лик свой с переменой характера. Красавец пьяный Силен не похож на Дориду у Геркулеса. Отнимите это тело у духовности, и Вы ее ничем не очертите» [Фет 1989, с. 364]. По-видимому, жестко связать фетовское понимание красоты с одной определенной философской традицией невозможно. Как заметил B. C. Федина, «стихи Фета в самом деле дают весьма благодатный материал для ожесточенных споров по самым разнообразным вопросам, где удачным подбором цитат легко защищать противоположные мнения». Причина — «в гибкости и богатстве его натуры» [Федина 1915, с. 60].
О платоновской идеалистической основе фетовской поэзии давно написал В. Я. Брюсов: «Мысль Фета различала мир явлений и мир сущностей <…>. О первом говорил он, что это „только сон, только сон мимолетный“, что это „лед мгновенный“, под которым „бездонный океан“ смерти. Второй олицетворял он в образе „солнца мира“. Ту человеческую жизнь, которая всецело погружена в „мимолетный сон“ и не ищет иного, клеймил он названием „рынка“, „базара“ <…> Но Фет не считал нас замкнутыми безнадежно в мире явлений, в этой „голубой тюрьме“, как сказал он однажды. Он верил, что для нас есть выходы на волю, есть просветы… Такие просветы находил он в экстазе, в сверхчувственной интуиции, во вдохновении. Он сам говорит о мгновениях, когда „как-то странно прозревает“» [Брюсов 1912, с. 20–21].
В стихах такую же интерпретацию фетовского творчества выразил другой поэт-символист, В. И. Иванов:
Таинник Ночи, Тютчев нежный,
Дух сладострастный и мятежный,
Чей так волшебен чудный свет;
И задыхающийся Фет[191]
Пред вечностию безнадежной,
В глушинах ландыш белоснежный,
Под оползнем расцветший цвет;
И духовидец, по безбрежной
Любви тоскующий поэт —
Владимир Соловьев; их трое,
В земном прозревших неземное
И нам предуказавших путь.
Как их созвездие родное
Мне во святых не помянуть?
(«Римский дневник 1944 года. Октябрь. 3», 1944)
[Иванов 1995, кн. 2, с. 195][192].
В конечном счете решение вопроса о мере философичности поэзии Фета и о близости Фета к платоническому двоемирию, столь значимому для романтиков, зависит во многом от позиции исследователя, трактовать ли фетовские поэтические понятия «вечность» и «вечная красота» как своего рода философские категории, отражающие мировоззрение автора, или видеть в них только условные образы, навеянные традицией[193].
Что же касается мнения об отсутствии в фетовской поэзии трагизма, романтического разлада, то оно относительно справедливо — но с очень значительными оговорками — только для лирики 1840—1850-х годов. «Во второй период творчества (1870-е годы) образ лирического героя меняется. Исчезает жизнеутверждающая доминанта в его настроениях, остро ощущается дисгармония между идеальной красотой и земным „безумным“ миром» <…> [Буслакова 2005, с. 239][194].
Романтическое самоощущение питалось обстановкой — неприятием читателями поэзии Фета, резким отторжением большей частью общества его консервативных взглядов.
Н. Н. Страхов писал графу Л. Н. Толстому: Фет «толковал мне и тогда и на другой день, что чувствует себя совершенно одиноким со своими мыслями о безобразии всего хода нашей жизни» (письмо 1879 г. [Переписка Толстого со Страховым 1914, с. 200]).
Наконец, совершенно не обязательно искать признаки романтизма только с сфере идей и / или мотивов. Поэтический стиль Фета с установкой на метафорические и полуметафорические оттенки значения и на мелодически звучащее слово родствен стилю такого автора, традиционно причисляемого к романтикам, как В. А. Жуковский.
И последнее. Само понятие «романтизм» и представления об «эталоне» романтического стихотворения весьма условны.[195] Так, тот же обыкновенно относимый к романтикам Жуковский может быть понят и как сентименталист [Веселовский 1999], и как предромантик [Вацуро 1994]. И все-таки, если не отказываться от употребления термина «романтизм», едва ли оправданно отрицать романтические основы и природу поэтики автора «Вечерних огней».
«Одним толчком согнать ладью живую…»
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную,
Учуять ветр с цветущих берегов,
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим,
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец —
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак и венец!
Источники текста
Первая публикация — журнал «Русский вестник», 1888, № 1, с. 106. С изменением (седьмая строка «Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам» вместо первоначального варианта: «Дать сердцу жизнь, дать сладость тайным мукам» [Фет 1979, с. 481]) стихотворение включено в состав прижизненного сборника поэзии Фета: Вечерние огни. Выпуск четвертый неизданных стихотворений А. Фета. М., 1891.
Место в структуре прижизненных сборников
В составе четвертого выпуска «Вечерних огней» стихотворение «Одним толчком согнать ладью живую…», четвертое по счету, входит в своеобразный формально не выделенный «цикл» или пласт стихотворений, посвященных теме призвания поэта и поэзии. Из пятидесяти трех поэтических текстов выпуска к нему относятся также стихотворение «Поэтам» (1890), непосредственно предшествующее ему (идущее третьим в сборнике), «На пятидесятилетие музы» (1888), «На пятидесятилетие музы. 29 января 1889 года» (1889), отчасти «Его императорскому высочеству в.к. Константину Константиновичу» (1890), «На юбилей А. Н. Майкова. 30 апреля 1888 года» (1888), «Quasi una fantasia» (1889), (сорок третье стихотворение в составе сборника), комплиментарно-дружеское «Я. П. Полонскому» (1890). Развитие темы в композиции сборника динамично: от программно-декларативных «Поэтам» и «Одним толчком согнать ладью живую…»[196] — своего рода литературных манифестов Фета к глубоко личностным стихотворениям на собственное пятидесятилетие, первое из которых окрашено трагическим предчувствием и ожиданием близкой смерти («Нас отпевают», «Живым карать и награждать, / А нам у гробового входа, — / О, муза! нам велит природа, / Навек смиряяся, молчать»), а второе радостно, мажорно; затем комплиментарные посвящения двум поэтам — великому князю Константину Константиновичу (К. Р.) и А. Н. Майкову, ближе к концу сборника — вновь программное стихотворение с утверждением принципов «чистого искусства» («Радость чуя, / Не хочу я, / Ваших битв») «Quasi una fantasia». И в конце — снижение накала темы в поэтическом обращении к другу — стихотворении «Я. П. Полонскому».
Сквозной мотив ряда из этих стихотворений — устремление ввысь, в небо, полет: «В ваших чертогах мой дух окрылился» («Поэтам»); «Одной волной подняться в жизнь иную» («Одним толчком согнать ладью живую…»); «А певца по поднебесью мчать / Лебединые крылья все будут» («На юбилей А. Н. Майкова. 30 апреля 1888 года»); «Без усилий / С плеском крылий / Залетать — // В мир стремлений, / Преклонений / И молитв» («Quasi una fantasia»). Мотив причастности поэта вечности, звучащий в «Одним толчком согнать ладью живую…», еще более отчетлив в стихотворении «Поэтам»: «Этот листок, что иссох и свалился, / Золотом вечным горит в песнопеньи. // Только у вас мимолетные грезы / Старыми в душу глядятся друзьями, / Только у вас благовонные розы / Вечно восторга блистают слезами»[197].
В плане неосуществленного нового издания, составленном Фетом в 1892 г., «Одним толчком согнать ладью живую…» включено (наряду, например, со стихотворением «Поэтам» в раздел «Элегии и думы», чем подчеркнут его философский характер; в составе раздела стихотворение, конечно, относится к «думам» (см. состав раздела в изд.: [Фет 1959, с. 81–124]).
Композиция. Мотивная структура
Стихотворение, как и большинство строфических лирических произведений Фета, состоит из трех строф, каждая из которых объединена перекрестной рифмовкой: АБАБ. Границы строф не совпадают с границами больших синтаксических единиц — периодов. Стихотворение состоит из девяти инфинитивных предложений (конструкций «сделать / почувствовать что-то») и двух заключительных изъяснительных предложений традиционной структуры «подлежащее + сказуемое»[198], вводимых посредством дважды повторенной частицы вот. Две заключительные строки звучат как разъяснение и обобщение сказанного прежде. В первом четверостишии три предложения, во втором — пять, в третьем — четыре. Благодаря такому построению текста создается эффект ускорения, убыстрения темпа. Первое предложение занимает целых две строки («Одним толчком согнать ладью живую / С наглаженных отливами песков»), словно выражая инертность, косность непоэтического бытия, которое с некоторым усилием преодолевает стихотворец; преображающий, творящий дар поэта выделен в третьей строке второй строфы, включающей целых два предложения («Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам»), В третьей строфе, где границы предложений совпадают с границами строк, происходит как будто бы гармонизация, упорядочение экстатического поэтического порыва.
