Петр Кропоткин - Идеалы и действительность в русской литературе
Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину повод к патетическому восклицанию и жесту. Он молчал.
— Другие не хуже! — с ужасом повторил Илья Ильич. — Вот ты до чего договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя все равно что „другой“!»
Спустя некоторое время Обломов зовет Захара и вступает с ним в чрезвычайно характерное объяснение, которое стоит привести:
«— Да ты подумал ли, что такое другой? — сказал Обломов.
Он остановился, продолжая глядеть на Захара.
— Сказать ли тебе, что это такое?
Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю комнату.
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку, да две рубашки в носовой платок, и идет… „Куда, мол, ты?“ — „Переезжаю“, — говорит. Вот это так „другой“! А я, по-твоему, „другой“ — а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал.
— Что такое другой? — продолжал Обломов. — Другой есть такой человек, который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином смотрит; да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого — сам сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрет…
— Из немцев много этаких, — угрюмо сказал Захар.
— То-то же! А я? Как ты думаешь, я — „другой“?
— Вы совсем другой! — жалобно сказал Захар, все не понимавший, что хочет сказать барин. — Бог знает, что это напустило такое на вас…
— Я совсем другой — а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты разбери-ка, как „другой“-то живет? „Другой“ работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обломов, — не поработает, так и не поест. „Другой“ кланяется, „другой“ просит, унижается… А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь, „другой“ я — а?
— Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! — умолял Захар. — Ах ты, Господи!
— Я „другой“! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли? Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать — есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у тебя достало духу равнять меня с „другими“? Разве у меня такое здоровье, как у этих „других“? Разве я могу все это делать и перенести?»
Позднее, когда Захар приносит стакан квасу, Обломов снова начинает пилить его:
«— Нет, нет, ты постой! — заговорил Обломов. — Я спрашиваю тебя: как ты мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках, которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал: слово „благодетельствует“ доконало его! Он начал мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему».
В конце концов «жалкие» слова барина вызывают у Захара слезы, а Илья Ильич, воспользовавшись этим обстоятельством, откладывает сочинение письма домовладельцу до завтра, говоря Захару:
— Ну, я теперь прилягу немного: измучился совсем; ты опусти шторы, да затвори меня поплотнее, чтобы не мешали, может быть, я с часик и усну; а в половине пятого разбуди.
Далее следует рассказ о том, как Обломов познакомился с молодой девушкой, Ольгой, которая, может быть, является наилучшим изображением русской женщины в нашей беллетристике. Общий друг Ольги и Обломова, Штольц, еще до знакомства Ольги с Обломовым много говорил ей о своем друге — о его талантливости, не находящей применения, и о его лени, которая в конце концов должна изуродовать его жизнь. Женщины всегда готовы выступать в роли спасительницы, и Ольга пытается вытащить Обломова из засасывающего его болота сонной, чисто растительной жизни. Она превосходно поет, и на Обломова, большого любителя музыки, ее пение производит глубокое впечатление.
Постепенно Ольга и Обломов начинают любить друг друга, и она пытается пробудить его от лени, разбудить в нем стремление к высшим интересам жизни. Она настаивает, чтобы Обломов закончил наконец проект об улучшении благосостояния своих крестьян, которым он, по его словам, занят целые годы. Она пытается пробудить в нем интерес к искусству и литературе, создать для него жизнь, в которой его талантливая натура нашла бы применение своим силам. Сначала кажется, что энергия и обаятельность Ольги незаметно и постепенно обновят Обломова. Он пробуждается, возвращается к жизни. Любовь Ольги к Обломову, развитие которой обрисовано Гончаровым почти с тургеневским мастерством, делается все более глубокой; по всей видимости, дело должно закончиться браком… Но именно этот последний неизбежный шаг пугает Обломова. Для этого ему нужно встряхнуться, съездить в имение и уладить дела, — словом, разрушить ленивое однообразие своей повседневной жизни, — и он не в силах это сделать. Он никак не может решиться на первые необходимые шаги. Он откладывает их со дня на день и в конце концов опять погружается в «обломовщину», возвращается к халату, постели и туфлям. Ольга готова совершить подвиг, превышающий ее силы: она пытается своей любовью вдохнуть энергию в Обломова; но в конце концов ей приходится признать, что все ее усилия бесполезны и что она чересчур положилась на свои силы: болезнь Обломова неизлечима. Ольга расстается с Обломовым, и Гончаров описывает это расхождение в одной из замечательных по красоте сцен романа, часть которой я привожу ниже:
«— Так нам пора расстаться, — решила она. — Если бы ты и женился, что потом?
Он молчал.
— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состарюсь, не устану никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтобы сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
Он мучительно провел глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать — ноги не повиновались. Хотел сказать что-то — во рту было сухо, язык не ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.
— Стало быть… — начал он упавшим голосом, но не кончил и взглядом досказал: „Прости!“
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку, но рука, не коснувшись его руки, упала; хотела было также сказать: „Прощай!“, но голос у нее на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой, она положила руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.
— Прощай, прощай… — вырвалось у нее среди рыданий… — …Нет, — сказала Ольга, подняв голову и стараясь взглянуть на него сквозь слезы. — Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья; ты нежен… голубь; ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей… да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне недостает, дать это все, чтоб я… А нежность… где ее нет!»
Они расстаются; Ольга переносит тяжелую болезнь, а Обломов несколько месяцев спустя женится на квартирной хозяйке — спокойной особе с очень красивыми локтями, прекрасной хозяйке, постигшей все тайны кулинарного искусства. Ольга, в свою очередь, позднее выходит замуж за Штольца. Сам Штольц скорее является символом разумной промышленной деятельности, чем живым человеком; он не списан с живого образа, а изобретен Гончаровым, поэтому я не буду останавливаться на этом типе.
Впечатление, которое этот роман при своем появлении (1859) произвел в России, не поддается описанию. Это было более крупное литературное событие, чем появление новой повести Тургенева. Вся образованная Россия читала «Обломова» и обсуждала «обломовщину». Каждый читатель находил нечто родственное в типе Обломова, чувствуя себя в большей или меньшей степени пораженным той же болезнью. Образ Ольги вызвал чувство почти благоговейного поклонения ей в тысячах молодых читателей; ее любимая песня, «Casta Diva», сделалась любимой песнею молодежи. Даже теперь, сорок лет спустя после появления романа, можно читать и перечитывать «Обломова» все с тем же наслаждением; роман не только не потерял своего значения, но, как все гениальные произведения искусства, сохранил это значение и оно лишь углубилось: Обломовы не исчезли до сих пор, изменилась лишь обстановка.
