Елена Анненкова - Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»
Чичиков, правда, прежде чем вкушать простые, но сытные яства Коробочки, ведет речь о деле, зато, завершив сделку, он не откланивается тотчас, как после визита к Манилову, а дожидается обеда. Стоит отметить, что и хозяйка велит «загнуть пирог пресный с яйцом» после того, как гость пообещал ее не обидеть, и надеясь, что тот прикупит что-нибудь еще, кроме мертвых душ. Коробочка не менее меркантильна, чем Чичиков, и руководствуется совершенно конкретным мотивом: «Нужно его задобрить». Однако независимо от прагматизма хозяйки еда не умещается в отведенную ей утилитарную и конкретную роль. Начиная именно с этой главы она приобретает некую автономию, выстраивается в особый сюжет, выявляя и избыток материальности в человеке и раскрывая аромат, вкус простой, земной жизни. В ответ на приглашение Коробочки «закусить», «Чичиков оглянулся и увидел, что на столе стояли уже грибки, пирожки, скородумки, шанишки, пряглы, блины, лепешки со всякими припёками: припёкой с лучком, припёкой с маком, припёкой с творогом, припёкой со сняточками, и нивесть чего не было. „Пресный пирог с яйцом!“ сказала хозяйка» (VI, 56–57).
Данный фрагмент текста требует кулинарного комментария. Скородумка — это яичница-глазунья, испеченная вместе с хлебом и ветчиной, шанишки — «род ватрушки, немного меньше» (из записной книжки Гоголя); пряглы — «пышки, оладьи» (из записной книжки Гоголя), сняточки (снетки) — мелкая озерная рыба.
Чичиков удивительно вкусно ест: «…подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его»; «свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное масло, отправил в рот, а губы и руки вытер салфеткой»; «„У вас, матушка, блинцы очень вкусны“, сказал Чичиков, принимаясь за принесенные горячие» (VI, 57). «Весьма показательно гоголевское отношение к еде, — замечает современный исследователь, — можно иронизировать над любителями поесть, над обжорами, тем не менее еда — это здесь и нечто духовное, пир бытийной полноты… В „Мертвых душах“ едят часто, вкусно, во славу бытия!» [64].
Коробочка предлагает блюда, которые наиболее высоко ценились в обрядовой практике — изготовленные из муки, т. е. зерна. Но блюдам в доме Коробочки не удержаться в аскетических обрядовых границах. Блины Чичиков недаром именует блинцами и ест их с величайшим удовольствием. С этой обрядовой едой (блины выполняют определенные функции и в календарной, и в семейной обрядности) у него особые, родственные, чуть ли не интимные отношения. Быть может, в тот момент, когда Чичиков так аппетитно их поглощает, он приобщается и к разгульной Масленице, с ее почитанием родственных отношений, прославлением брака (о котором нередко подумывает герой), и к поминальной традиции, инстинктивно восстанавливая в своем сознании утраченную связь с родом. В то же время Чичиков абсолютно свободен в эти минуты, не скован какими-либо рамками. Одаривание колядующих в Святки, рождественские и поминальные трапезы всегда ритуализованы. Чичиков является к Коробочке не в Святки, за колядующего его принять трудно. Но создается впечатление, что в «памяти жанра», в литературном тексте писателя Нового времени сохраняются некие следы обряда. Мысль Коробочки — «нужно его задобрить» — связана, конечно, с надеждой, что Чичиков прикупит что-то еще, кроме мертвых душ, но задабривали именно колядующих, которые ассоциировались с умершими, способными, согласно народным верованиям, влиять на живых. Обрядовая жизнь, не первостепенная для губернского города и его окрестностей, все же проступает сквозь привычные, ежедневные занятия жителей российской провинции.
Нет ни одной главы, в которой не заходила бы речь об обеде. Описания их выполняют двойную функцию. Во-первых, свидетельствуют об эпичности повествовательной манеры Гоголя: его текст охватывает всю полноту бытия; ежедневное, обыденное в жизни для эпического писателя столь же привлекательно, как и особенное, исключительное. В вещах, незначительных предметах, в пище проступают, можно сказать, и время, и вечность: преходящие черты соседствуют с извечными, устойчивыми. Во-вторых, описания закусок, обедов характеризуют Чичикова: как бы ни был он занят главным своим делом, он никогда не забывает перекусить. Телесные потребности главного героя всегда находят удовлетворение, а об иных автор говорит не слишком много. И хотя Чичиков ест аппетитно, словно оправдывая процесс поглощения пищи, придавая ему своеобразную чувственную поэтичность, все же подчас попадает и впросак, вынужден по-своему расплачиваться за неустанную заботу о комфорте собственного тела.
В главе четвертой Чичиков останавливается у трактира, чтобы дать отдохнуть лошадям, «а, с другой стороны, чтоб и самому несколько закусить и подкрепиться» (VI, 61). Можно сказать, что герой поплатился за неумение сдержать свой аппетит, ведь именно в трактире он встретился с Ноздревым, зазвавшим его к себе в гости, изрядно напугавшим, чуть не побившим, а затем и ошарашившим вопросом, провозглашенным на балу у губернатора: «Что, много наторговал мертвых?»
Образы еды в четвертой главе поэмы становятся способом характеристики персонажей, в том числе безымянных. «Поросенок с хреном и со сметаною», заказанный Чичиковым в трактире и хорошо изготовленный, характеризует «старуху», которая знает толк в проезжающих: еда должна быть вкусной и салфетка накрахмаленной; правда, в российском бытовом обиходе меру соблюсти трудно, поэтому накрахмаленная салфетка «дыбилась, как засохшая кора», а «нож с пожелтевшею костяною колодочкою» был «тоненький, как перочинный», солонку «никак нельзя было поставить прямо на стол» (VI, 62). Вещи неразрывно связаны с людьми (истончился нож, «двузубой» оказалась вилка), но вместе с тем создается впечатление, что они живут и своей собственной жизнью, а люди в немалой степени зависят от них. Критерием оценки человека в трактире становится заказанный им обед. Хозяйка знает помещиков, с которыми уже познакомился Чичиков, и Манилов, с ее точки зрения, «повеликатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печенка, то и бараньей печенки спросит, и всего только попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит, да уж зато все съест, даже и подбавки потребует за ту же цену» (VI, 63). Читатель, таким образом, еще не будучи непосредственно знаком с Собакевичем, уже получает о нем определенную информацию — путем характеристики его гастрономических привычек.
У Ноздрева же Чичикову удается поесть балыка, а обед оказался столь неудачен, что автор не стал его описывать, лишь заметил, что «обед, как видно, не составлял у Ноздрева главного в жизни; блюда не играли большой роли: кое-что и пригорело, кое-что и вовсе не сварилось» (VI, 75). Казалось бы, вот наконец встретился герой, который не отдается гастрономическим излишествам, однако у Ноздрева обнаруживается пристрастие к излишествам иного рода: портвейн сменяется мадерой, затем на столе появляется рябиновка, которая, по утверждению хозяина, имела «совершенный вкус сливок», к изумлению гостя, распространяла другой аромат: «слышна была сивушища во всей своей силе» (VI, 76). Так что обед, поданный герою в следующей главе, в доме Собакевича, выглядит как подарок судьбы. Хаотичному, непредсказуемому миру Ноздрева противостоят стабильность, упорядоченность мира Собакевича, но и тому и другому недостает чувства меры, что и обнаруживается в описаниях их трапез.
Гоголевское повествование в целом ненавязчиво, но последовательно поддерживает некое равновесие жизненного бытия, то всерьез, то иронически давая понять, что какая-либо неудача может быть компенсирована если не успехом в другом деле, то хотя бы удовлетворением привычных и приятных привычек. У Собакевича Чичикову не удалось бесплатно или хотя бы подешевле приобрести мертвые души, зато телесные его потребности были в полной мере удовлетворены. Собакевич не только хорошо накормил Чичикова, но еще и продемонстрировал собственное понимание истинной цены хорошего стола. Комментарии, которыми сопровождает хозяин появление того или иного блюда, обнаруживают в нем тот вкус к жизни, который доступен далеко не всем. В отношении Собакевича к еде, ее количеству и качеству проявляется своеобразное богатырство как черта национального характера, правда, богатырство несколько травестированное.
Собакевич расхваливает блюда, подаваемые в его доме (имея на то право: Чичиков, пожалуй, никогда столько не съедал за один раз), а попутно бранит пищу, подаваемую в других домах. Если у Собакевича щи с огромным куском няни (тут автор даже сам пояснил это блюдо как изготовленное «из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками» — VI, 98), то у губернатора и других чиновников в «суп бросают все что ни есть ненужного»; если здесь — «бараний бок с кашей», то в городе — «фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется!» (VI, 98). Собакевич — явно не аскет и сдерживать себя в телесных потребностях не привык, но звучащий в его устах апофеоз здоровой пищи напоминает о тех временах, когда раздора между духовным и телесным еще не было или он не становился предметом рефлексии. В речах Собакевича слышны отголоски прибауток балаганного деда, выступающего на ярмарочных площадях и иронизирующего над господами, а также над иностранцами. «Мне лягушку хоть сахаром облепи, — говорит Собакевич, — не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа… Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкокостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят!» (VI, 98–99). У самого Собакевича явно не «жидкокостная натура», что и определяет трезвость его взгляда, практицизм и критицизм. Именно ему автор позволяет критически отозваться о просвещении, не слишком аргументированно, зато колоритно: «Толкуют — просвещенье, просвещенье, а это просвещенье — фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично» (VI, 99). Здоровая натура Собакевича инстинктивно противостоит отвлеченности мысли, умствованиям, оторвавшимся от жизни, теоретическим построениям, ведущим к схематизму.
