Елена Айзенштейн - Образы и мифы Цветаевой. Издание второе, исправленное
У Пушкина не сказано, что Мэри играла на арфе. На арфе играл Реми, герой любимой детской книжки Цветаевой «Без семьи», героиня романа Де Сталь «Коринна, или Италия». Этот инструмент в качестве символа лирики неоднократно встречается в цветаевской тетради в связи с Пастернаком187. Лирика – зеленый дым и сон, расплавляющий, словно январское олово, обиды жизни, паруса, возвращающие в русую Русь. Лирическая героиня мчит с поэтом «не за город», а «за календарь», в область искусства, ведь искусство то же произведение природы, но просвещенное «светом разума и совести» (V, 347). Вобрав все соки и токи чужого творчества, услышав звук родной арфы, она цветет, словно вишневое дерево:
От лютика до кобылы —
Роднее сестры была!
Я в руки, как в рог, трубила!
Я, кажется, прыгала?
Так веселятся на карусели
Старшие возрасты без стыда.
Чувствую: явственно порусели
Волосы: проседи – ни следа…
Кружение карусели – модель будущего движения от земли, потому что рай Цветаева видела круглым188. А каруселью называла Марина Ивановна состояние звуковых галлюцинаций, которые происходили у нее, начиная с 12—13 лет189, поэтому воспоминание о карусели в поэме – знак того, что речь идет о состоянии творчества, о дионисийском волнении, охватывающем лирическую героиню.
Роли спутников поменялись: теперь она вожатая с зазеленевшей хворостиной в руках, вероятно, с вербной веточкой, что озвучивает сходство поэта с пастухом, дующим в дудочку. Скотину выгоняли в поле в первый раз на Юрия, в день поминовения Святого Георгия, с веткой с вербного воскресенья190. Спутник лирической героини – ведомый ею гусь на выпас («Зазеленевшею хворостиной / Спутника я, как гуся, гнала»); дитя, идущее к воротам «львиной пастью», в цветаевские царства, в «счастье». Белая одежда спутника – духовная чистота и красота творческих парусов, чтобы плыть на парусах стихов «океана за окоем»191.
Тонкость пояса – черта, сближающая спутника с лирической героиней Цветаевой: «лезгинской», тонкой талией обладают Царь-Девица (1920) и Певица в неоконченной поэме 1935 года – это знак душевной чуткости, способности «сквозь иголочку» (III, 219) стиха пройти в Царство Небесное, библейский мотив, присутствующий у Б. Пастернака в «Волнах» («Второе рождение»):
Он дальше шел. Он шел отселе,
Как всякий шел. Он шел из мглы
Удушливых ушей ущелья —
Верблюдом сквозь ушко иглы.
Из черновой тетради 1924 года в 1933 году Цветаева выписала строки: «Проливать воду в песок только потому, что она не фильтрована. А верблюд (араб) смотрит и умирает»192. Забыв первоначальный смысл, она прокомментировала их, как слова о Борисе Пастернаке, не отсылающем ей писем из-за неоконченности, и о себе: « (NB! то, что так часто делаю я сама, но из-за неполучения их ни один верблюд (араб) не умирает. Я никому не была нужна как вода»193. Запись перекликается с мотивами поэмы. Одухотворенный спутник оказывается толст сердцем. Лирическая героиня поэмы раздосадована доверчивостью, с какой вверилась спутнику, окруженному тенетами ее стихов. Она объясняет, что для нее является счастьем, что заставляет ее забыть себя, и это «двойной» ответ, как двойственна речь поэта. Вспоминается детство на Севере, пора «на четвереньках», когда счастьем было найти четырехлистник клевера:
Счастье? Но это же там, – на Севере —
Где-то – когда-то – простыл и след!
Счастье? Его я искала в клевере,
На четвереньках! четырех лет!
Четырехлистником! В полной спорности —
Три ли? четыре ли? Полтора?
Счастье? Но им же – коровы кормятся
И развлекается детвора
Четвероногая, в жвачном обществе
Двух челюстей, четырех копыт.
Счастье? Да это ж – ногами топчется,
А не воротами предстоит!
Уподобление детворе и коровам не случайно. Поэты – вечные дети. Аполлон получил кифару от Гермеса в обмен на коров. Мотив стиха как четырехлистного клевера, древнейшей эмблемы единства и гармонии, звучал в стихотворении «Стихи растут как звезды и как розы…»: «Мы спим – и вот, сквозь каменные плиты / Небесный гость в четыре лепестка» (1918) (I, 418). В цветаевских рабочих тетрадях до сих пор можно найти засушенные на память листья. Четырехлистный листочек клевера Цветаева клала «на высушку в книжку»194 – образ из черновиков поэмы «Автобус», – метафора остановки прекрасного мгновения в тетради (гербарий души), сухом поэтическом отчете о прожитых мгновениях счастья, напоминающая мотив пушкинского «Цветка». В поэме речь идет не вообще о счастье, а о счастье поэтов. По словам спутника, изменившего своему детству, счастье не может быть воротами, на которые он смотрит с недоумением. Безусловна связь этих ворот с воротами, у которых расстаются Молодец и Маруся, с дверью с ржавым замком «Красного бычка» и другими символами, воплощающими творчество дверью в Царство Небесное. Вероятно, Цветаева напоминает Пастернаку его стихотворение 1915 года «Счастье» из «Поверх барьеров», вошедшее и в сборник 1933 года, где ощущение счастья сопряжено с красотой природы:
Исчерпан весь ливень вечерний
Садами. И вывод – таков:
Нас счастье тому же подвергнет
Терзанью, как сонм облаков.
Наверное, бурное счастье
С лица и на вид таково,
Как улиц по смытьи ненастья
Столиственное торжество.
И, конечно, стихи Пушкина, сказавшего за сто лет до Цветаевой, 5 июля 1836 года, о своем понимании счастья как свободы передвижения, радости наслаждения природой, искусствами, радости творчества:
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественной природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права…
Черновик поэмы свидетельствует еще об одной интертекстуальной параллели – «Ночи перед Рождеством» Н. В. Гоголя: «Счастье? На <нем же> Оксана с хлопчиком» …195. Приписка сбоку «дивчина с хлопчиком…» сделанная Цветаевой там же, уточняет украинско-гоголевские коннотации фрагмента. Возможно, Цветаева знала из стихов об украинском путешествии Пастернака в 1931 году, во время которого тот и влюбился в З. Н. Нейгауз. Одновременно это мог быть намек на Асеева и его жену Оксану из близкого окружения Пастернака, с иронией упомянутого в «Юбилейном» В. Маяковским. Добавим, что образ зубочистки, равно как ирония по отношению к «гастрономам», в поэме восходит, очевидно, и к Манилову в гоголевских «Мертвым душам». Как известно, Пушкин подарил Гоголю сюжет поэмы а Цветаева фактически пишет свою поэму по сюжету, подсказанному книгой Пастернака. Тему лирического пространства «Автобуса» усугубляет упоминание сна при описании встающего на пути колодца:
Потом была колода —
Колодца. Басня – та:
Поток воды холодной
Колодезной – у рта —
И мимо. Было мало
Ей рта, как моря – мне,
И всё не попадала
Вода – как в странном сне,
Как бы из вскрытой жилы
Хлеща на влажный зём,
И мимо проходила
Вода – как жизни – сон…
Колода – домовинка из цельного отрубка, любимая, по старым обычаям, раскольниками. Старовером видит себя лирическая героиня, живущая, как и в коктебельской молодости, по законам Души. Пастернака в своей жизни Цветаева воспринимала колодцем, в который можно бросить слово «и не слышать дна»196. В поэме колодец – «Друг», заглавная буква подчеркивает его одушевленность; колодезная вода льется, как будто кровь из вскрытой жилы, как «жизни сон», и это уподобление заставляет узнать неиссякаемый кастальский ток поэзии. Лирическая героиня словно забывает про спутника-поэта, говорит с Другом-колодцем, ощущая в нем гигантскую силу лирической стихии:
И, отеревши щеки,
Колодцу: – Знаю, Друг,
Что сильные потоки —
Сверх рта и мимо рук
Идут!
Творческое негодование
Поэма «Автобус» замещает ВДВОЕМ, которого Цветаевой не хватало в жизни, но вдвоем почти не получается, потому что лирический мотив сменяют ирония и даже сарказм; радостной, восторженной интонации цветаевского голоса приходит на смену раздражение:
И какое-то дерево облаком целым —
– Сновиденный, на нас устремило обвал…
– Как цветная капуста под соусом белым! —
Улыбнувшись приятно, мой спутник сказал.
Вариант этих строк в тетради:
