Астрид Линдгрен - Линдгрен А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2: Суперсыщик Калле Блумквист [ Суперсыщик Калле Блумквист; Суперсыщик Калле Блумквист рискует жизнью; Калле Блумквист и Расмус; Расмус, Понтус и Глупыш]
Отец опустил его на пол.
— Подумать только! Какой все-таки удивительный сон у ребят, — сказал он. — Этот мальчик спал со вчерашнего вечера, с восьми часов, и почти невозможно пробудить его к жизни.
«Нет, потому что я не хочу просыпаться, — думал Расмус. — Не хочу просыпаться и вспоминать, что случилось с Глупышом».
— И ты даже не выходил еще с Глупышом, — сказала мама. — А где вообще Глупыш?
— Не знаю, — пробормотал Расмус.
— Может, он в комнате у Крапинки, — сказал папа. — Крапинка, Глупыш у тебя?
Из комнаты Крапинки прозвучало мрачное «нет!».
— Какой негодник, значит, он снова выпрыгнул в окошко! — возмутилась мама. — Расмус, мне кажется, тебе надо как следует поставить его на место, когда он вернется домой.
«Поставить его на место», — сказала мама. О, если б она только знала! Если бы Глупыш вернулся домой живым, он попросил бы у него прощения за каждое грубое слово, сказанное ему, и накупил бы ему мясного фарша на все карманные деньги, и никогда, никогда, никогда, ни на минуту не оставлял бы его одного, даже если бы пришлось бросить школу.
Но он не мог сейчас же бросить школу; сегодня ему все равно придется пойти туда, как ни тошно ему сидеть в классе целый день, думая о Глупыше, да еще не поседев при этом!
Крапинка уже позавтракала, когда он вышел в кухню, но по-прежнему сидела за столом, мрачно глядя перед собой; подумать только, что она может так ненормально страдать из-за этого Йоакима… Ведь он же все-таки не песик!
Вообще-то Расмус не в силах был думать о ее горестях, ему достаточно было своих собственных, бесконечно более ужасных.
Но папа был весел как всегда. Он поджаривал хлеб и распевал во все горло:
В городе Экшё, в Реннской долине, о, о, о,
каждая девица на качелях взмывает так легко,
халли-дайен, халли-халли-да…
Расмус с упреком посмотрел на него: не подобает так распевать, когда Глупыша нет. Но папа этого не понимал. Он переводил взгляд с Расмуса на Крапинку и с Крапинки на Расмуса.
— Что, собственно говоря, здесь… продолжается отчетное собрание «Общества придурков», или что это такое?
Он подбадривающе толкнул Расмуса:
— Ты беспокоишься о Глупыше? Спокойнее! Полицейский корпус Вестанвика — в состоянии величайшей боевой готовности. Глупыш все равно что схвачен!
Как раз в эту минуту в тамбуре зазвонил телефон. Мама взяла трубку.
— Патрик! — закричала она. — Старший полицейский хочет говорить с тобой!
Папа поднялся из-за стола:
— Что ему понадобилось в такую рань?
«Спорим, я знаю, в чем дело!» — подумал Расмус и стал прислушиваться, ушки на макушке.
— К твоим услугам, СП! — заорал папа. — Ты уже проснулся и не плачешь? Что ты сказал?
Папа долго молчал, и Расмус нетерпеливо ожидал продолжения.
— У фон Ренкена! — закричал папа, и тут даже Крапинка вся обратилась в слух. — Никогда ничего подобного не слышал!.. Да-да-да, лечу как ракета!
И в кухню он влетел как ракета!
— У фон Ренкенов кража, серебро исчезло… все барахло!..
Он плеснул в рот глоток горячего, как кипяток, кофе и, обжегшись, завопил:
— Одни стоны да беды, какой тут кофе, мне надо сейчас же в полицейский участок!
Рванувшись к двери, он на ходу накинул форменную фуражку и, затормозив на миг, стал по стойке «смирно» и отдал честь.
— Боже, храни короля… Я, может быть, не вернусь домой даже к обеду!
И он исчез, а мама, не успевшая вымолвить ни слова, смотрела ему вслед.
— Боже, храни короля… ради Патрика Перссона, — произнесла она, покачав головой.
Налив себе кофе, она села рядом с Крапинкой.
— Бедный барон фон Ренкен, подумать только — все серебро! Я слышала, в коллекции был старинный кувшин, такой красивый, а теперь его, разумеется, тоже украли.
— Надеюсь, — сказала Крапинка.
— Что ты такое говоришь? — удивилась мама. — Ты надеешься, что кувшин…
Но Крапинка прервала ее:
— Милая мамочка, у меня аллергия на кувшины… При одном упоминании этого слова у меня пятна по всему телу идут…
Мама удивленно посмотрела на нее, но ничего не сказала.
«У меня тоже аллергия на кувшины, и на похитителей серебра, и на стариков-„тиволистов“, и на пухлых Берт», — подумал Расмус. И отправился в школу.
— Не хотите ли вы, братец Понтус, одолжить у меня пару спичек и подпереть ими веки? — поинтересовался магистр Фрёберг на уроке математики. — Вы, братец Понтус, явно плохо спали ночью, у вас глаза закрываются!
— Да-а, — правдиво ответил Понтус.
Расмус стоял у черной доски, сражаясь с цифрами. Он чувствовал, что ему тоже может понадобиться парочка спичек. Весь день он был такой сонный… сонный и расстроенный, а шел уже последний урок, когда и обычно-то трудно не заснуть, даже если не гоняешься за ворами всю ночь напролет; то, что говорили учителя, звучало уже как невнятное жужжание.
Магистр Фрёберг критическим взглядом окинул его арифметические выкладки на черной доске и недовольно покачал головой.
— Странно, — сказал он, — в конце мая у всех ленивых школьников обычно наблюдается приступ прилежания и жажды знаний, но Расмусу Перссону, должно быть, еще не ясно, что через две недели у нас экзамен?
Да нет, Расмусу Перссону это было ясно, и обычно он беспокоился из-за оценок по математике, но как раз сейчас это было ему глубоко безразлично.
Единственное, что его заботило, был Глупыш, и он жаждал, чтобы урок скорее кончился и он мог бы пойти и поговорить с Эрнстом.
— Скажу ему пару теплых слов, понятно? — объяснил он Понтусу, когда они подходили к зеленому фургону среди кустов сирени, где Эрнст назначил встречу.
Но никакого Эрнста не было видно. Зато на крыльце сидел Альфредо в старом замызганном купальном халате поверх костюма для сцены и с бутылкой пльзенского пива. Ребята остановились на расстоянии нескольких шагов и злобно смотрели на него. События этой ночи во всей своей жуткой неприглядности ожили в их памяти, когда они увидели Альфредо. Расмус слишком хорошо помнил, как эти огромные лапы, держащие бутылку пива, молотили его прошлой ночью.
Но сегодня Альфредо был настроен благодушно.
— Нешего киснуть, маленькие мальшишки, — сказал он, опустив бутылку. — Маленькие мальшишки должны быть веселыми — так всегда говорила моя мамошка; Боже мой, как она лупила меня, когда мне не хотелось веселиться!
Расмус уставился на него.
— Думаю, дядюшка, вам не было бы так весело, если б у вас, дядюшка, отняли бы вашу собаку.
Довольный Альфредо закудахтал.
— «Дядяшка» и «дядяшка»! Сдается мне, мы можем перейти на ты, раз у нас как бы общие дела, — сказал он и наклонился к ним, хитро подмигивая.
— Не знаю, захочется ли мне быть на «ты» с вором, — сурово произнес Понтус.
Альфредо шикнул на него, но затем снова расхохотался:
— Ах ты, придурок! По-твоему, лушше называть вора «дядяшка»? А как зовут вас, маленькие шалопаи-мальшишки?
— Расмус, — нехотя представился Расмус.
— Понтус, — сказал Понтус.
Альфредо расхохотался так, что у него заколыхался живот.
— Расмюс и Понтюс, ну и глупость! Но Расмюс и Понтюс — хорошие малыши, — льстиво продолжал он, — а не такие вот маленькие мерзкие стукаши, потому што они знают, што бывает с такими… Им возвращают только совершенно дохлую собашку, совершенно дохлую!
Глаза Расмуса стали огромными и испуганными.
— Альфредо, — сказал он. — Ты можешь поклясться, что Глупыш жив?
Альфредо поднес бутылку ко рту и выпил остаток пива, затем рыгнул и сказал:
— Жив ли он?! Он жив так, что хоть кого вгонит в отшаяние, этакая маленькая бестия!
Он рыгнул еще раз и швырнул бутылку из-под пива в кусты сирени. В душе Расмуса что-то дрогнуло, живший в нем собиратель бутылок хотел было броситься за добычей, но он заставил себя остановиться; гроша ломаного не станет он зарабатывать на этом мошеннике, отобравшем у него собаку! Приблизившись к Альфредо на несколько шагов, он умоляюще посмотрел на него:
— Альфредо, а вы подумали о том, что Глупышу надо пить и есть?
— Ну да, он по колени утопает в мясном фарше, — заверил его Альфредо. — А воды у него столько, что он мог бы утопиться, если бы захотел.
Расмус от всего сердца понадеялся, что это правда, но все-таки до конца уверен не был.
— Это правда, абсолютная правда? — спросил он, вопрошающе глядя в глаза Альфредо.
Альфредо чуть ли не оскорбился.
— Думаешь, я вру? «Всегда держись правды, милый Альфредо, — говорила обышно моя мамошка. — Только полиции надо врать безбожно и изо всех сил».
Прервав самого себя, он в ужасе уставился на ведущую к ним дорожку.
— Боже, сжалься надо мной, сюда идут полицейские!
Все благодушие разом слетело с него. Железной рукой обхватил он Расмуса и зашипел:
