Валерий Алексеев - Разноцветные континенты
Я взглянул на ее грустную щеку с прядкою у виска, и мне сразу стало спокойно. Нет, мы не можем расстаться никогда: у нас есть прошлое, очень светлое, очень долгое, и это прошлое связывает нас. Я наклонился к ее лицу и сказал:
— А сейчас?..
— Нет, — не отстранившись, печально сказала Маринка. — Сейчас — нет. Тогда мы ничего не понимали, и было хорошо… А сейчас мы всё, всё понимаем. Сейчас — ни за что. Это значит — украсть у себя «потом».
— Значит, будет «потом»? — Сердце у меня заколотилось быстро, как будто я захлебнулся.
— Будет, Сережа, — коротко сказала Маринка и взглянула мне в глаза.
— А геология? — осторожно спросил я.
— Вместе решим, — после паузы сказала Маринка. — Если вместе, все можно решить, правда?
Я провел рукой по ее щеке и ничего не ответил. Маринка не отстранилась. Она только прикусила губу и чуть-чуть подалась вперед.
Мои пальцы опять дотронулись до ее щеки, холодной, как будто с мороза, и медленно, вздрагивая, начали спускаться ниже, к уголку рта, где кожа становилась теплее и теплее. Губы Маринки дрогнули, как будто она хотела что-то сказать, и я быстро убрал руку.
— Щекотно… — как бы оправдываясь, проговорила Маринка и тихо засмеялась, по-прежнему глядя мне в глаза. Еще ни одна девчонка не смеялась так странно, не отводя от меня глаз. — Смотри… — И рука ее спокойно и уверенно протянулась к моему лицу.
Словно перышки коснулись моих губ — в самом деле было смешно и щекотно.
— У тебя горячие губы… — чуть нахмурясь и понизив голос, как будто это было очень важно, сказала мне Маринка. — А у меня?
Я взглянул на свою руку, потом на ее губы, светлые и нежные даже здесь, в тусклом свете окна, и мне стало неловко, что такая рука дотронется до таких губ. Но Маринкин взгляд говорил мне «ну», как будто в ее глазах кто-то маленький и любопытный кивал головой, подзывая, и я тихо, стараясь почти не касаться, провел пальцами по ее губам.
Теплые они были или холодные, я не успел заметить, но дыхание ее вдруг скользнуло по моим пальцам и, круглое, щекочущее, скатилось мне в рукав.
Тут на темно-коричневом платье Маринки под распахнутым пальто что-то блеснуло.
— Что это? — Я протянул руку, и в моих пальцах оказалась тонкая, как струйка песка, желтая цепочка с полумесяцем на конце.
Маринка наклонила голову так, что подбородок ее коснулся моей руки, взглянула, отшатнулась, коротко ахнув, и быстро застегнула верхнюю пуговицу пальто.
— Так, ничего, — отчужденно сказала она, вставая. — Мне пора.
— И все-таки, что это такое? — резко спросил я и тоже встал.
— Так, цепочка, ты видел… — равнодушно проговорила Маринка, наклоняясь к портфелю, чтобы я не мог видеть ее лица.
— Откуда она у тебя? — изо всех сил стараясь казаться спокойным, спросил я, хотя точно уже знал, откуда; только у Борьки, у него одного, я мог видеть эту цепочку с полумесяцем.
— Не будь мелочным, — тихо сказала Маринка и отвернулась. — Какое твое дело, в конце концов?
Не знаю почему, но одна мысль, что эта тонкая цепочка теперь лежит невидимая под пальто, выводила меня из себя. Если бы я мог увидеть ее еще раз, мне стало бы легче. Но Маринка этого не понимала. Мне хотелось распахнуть ее пальто, сорвать эту цепочку, бросить ее на пол и растирать подошвами ботинок, пока она не превратится в медную пыль. Но я этого, конечно, не сделал. Я схватил свое пальто и побежал, перескакивая через ступеньки, вниз.
17
Шурка с Валькой носились по комнате друг за другом, как два котенка.
— Ну погоди, скелетина! — приговаривала Валька, гоняясь за ним вокруг стола.
— Не возьмешь, стара больно, не возьмешь! — приплясывал Шурик.
Когда-то, в раннем детстве. Валька мне очень нравилась. Была она лет на десять старше нас, но не разыгрывала из себя гранд-даму. Потом она вышла замуж за Анатолия, Шуркиного брата, и перестала для меня существовать.
Жили они все вчетвером (Шурка, отец, Анатолий и Валька) в одной комнате.
Сегодня, видимо, у них шла уборка, потому что весь пол был заплескан водой, а посередине красовались ведро и тряпка.
Валька была в тенниске и тренировочных штанах. Похоже было, что она разозлилась и теперь Шурка не знает, как от нее отделаться.
На меня ни тот, ни другая не обращали ни малейшего внимания. Видно было, что возня для них — самое, так сказать, повседневное дело. А поскольку силы были примерно равные, то они не щадили друг друга.
— Р-раз! — Изловчившись, Валька дала Шурке пинка коленом в спину, он перелетел через всю комнату и рухнул на диван, уткнувшись головой в валик.
Валька вспрыгнула ловко, набросила ему на лицо подушку и с размаху села на нее.
— Вот такие у нас дела, Шурик! — ласково сказала она, пошлепывая Шурку по животу.
Нельзя сказать, что Шурка не сопротивлялся. Однако, подергавшись, он затих.
— Ой, щиплется! — проговорила Валька и, засмеявшись, посмотрела в мою сторону. Сомневаюсь, чтобы Анатолий, будь он дома, одобрил эту возню. — А, это ты… — сказала Валька и, встав, убрала с головы командора подушку. — Получи тело.
Наступила тишина. Я вопросительно взглянул на Вальку, она — на меня. Шурик лежал, уткнувшись лицом в валик, бледный, худенький, съежившийся, голова его была неестественно вывернута вбок, глаза закрыты.
— Ага, — сказал я Вальке злорадно, — удавила деверя, голубушка?
— Он мне шурин, — растерянно ответила Валька и тронула Шурика за плечо.
— Тем более. — Я наклонился к командору и прислушался: дышит он или нет? Дыхания не было слышно.
Шутки шутками, а мне стало не по себе. Валька тоже испугалась — принялась трясти Шурку за плечи, приподнимать:
— Сашка, миленький, не шути. Это плохая шутка. Слышишь, Сашка?
— Нашатырь нужен, — быстро сказал я.
— Ах я дура большая!.. — запричитала Валька. — Ну скажи, малыш, что тебе сделать?
— Тридцать копеек дай, — басом сказал «малыш».
— Ах, ты вот как со мной! — Валька вскочила. Она хотела разозлиться, но я видел, как она рада. — Бог подаст. Собиралась дать, а теперь не получишь. — И, схватив ведро и тряпку, она убежала в ванную.
— Вот так мы и живем! — Как ни в чем не бывало Шурик вскочил. — Думаешь, не даст тридцать копеек? Пятьдесят даст как миленькая.
Не знаю почему, но эта последняя фраза мне не понравилась.
— Ты не за тридцать ли копеек весь этот цирк затеял? — спросил я.
— Ну и что? — подумав, сказал Шурик. — Я же не виноват, что Толька жмот, от него десяти копеек не дождешься.
— А ты всех людей на копейки меряешь? — Мне было стыдно самому от своих слов, но Шурка упорно не хотел обижаться, и это раздражало.
— Послушай, не заводись, а? — примирительно сказал Шурик. — Случилось что-нибудь? Ты весь зеленый.
Я вкратце рассказал ему о цепочке.
— Ну и характер у тебя? — сказал он, выслушав. — Умеешь ты делать истории из пустяков.
— Из Пустяков? — переспросил я, стараясь казаться спокойным. — Вы все как сговорились прямо!
— Конечно, из пустяков. Ну цепочка, и что такого? У меня тоже есть. На сирийских базарах они копейки стоят.
— Сам ты копейку стоишь! — вспыхнул я. — Какая разница, сколько она стоит? Копейку — значит, тебя самого за копейку купили! Ты знаешь, что Борька по этому поводу думает?
— А мне плевать, — равнодушно сказал Шурка. — Важно, что я по этому поводу думаю.
— Да ни черта ты не думаешь! Питаешься подачками, как… — Я замолчал.
— Ну? — спросил Шурик.
Мы стояли друг против друга, выставив каждый вперед плечо, как будто собирались драться. Но драться лично я не собирался. С кем драться-то?
— Знаешь что? — сказал я тихо. — Жалко мне тебя.
Это Шурку задело.
— Ишь ты, сострадатель нашелся! — сказал он. — А ты побывал в моей шкуре? У тебя было так, что ботинки порвались, а других нет? Уж, наверно, запасные стоят в прихожей, а нет, так папа с мамой сбегают и купят по первому же твоему воплю. Подачками я, видите ли, питаюсь! Посмотрел бы я на тебя, чем бы ты питался. И иди ты со своими трагедиями знаешь куда?
— Знаю, — сказал я и вышел.
18
До шести часов я слонялся из комнаты в комнату. Дома никого не было, и слава богу: мама терпеть не может, когда я задумываюсь; по ее понятиям я очень мрачный и скрытный человек, а такие люди плохо кончают. Поэтому она начинала нервничать и упрекать меня тем, что все дети как дети, делятся со своими матерями, а мне самое слово «делиться» кажется противным, и не верю я, что можно от души делиться: можно рассказать, проинформировать, можно попросить совета. Но никакой важной для мамы информации я не мог сообщить, а советы ее были слишком далеки от реального положения вещей. Отец, напротив, не требовал от меня откровенности. Он всегда шел мне навстречу, стараясь разговорить, отвлечь и наводящими беседами добиться от меня высказываний, которые помогли бы ему правильно обо мне судить. Последний раз это ему удалось года два назад. С тех пор я в разговорах с ним разыгрывал из себя то Петю, то Васю. Зачем? Чтоб затруднить ему задачу. Чтоб дать ему понять, что я уже не часть его организма, а целый человек. Сегодня, к счастью, у мамы было родительское собрание в классе, который она вела, а отец в такие дни засиживался у себя в институте. Поэтому я мог задумываться сколько угодно. Но странно: когда никто не мешает, трудно сосредоточиться. Вдобавок мне было просто физически плохо. В голову лезли самые дикие мысли: то мне казалось, что я смертельно болен и доживаю последние минуты, то — что я в самом деле прибыл с другой планеты и страдаю от света, от влажности, от давления, от микробов, разрушающих мой организм.
