Вячеслав Запольских - Секретная тайна
— Добрый вечер, молодые люди, — сказал Димкин папа. — Ваш сегодняшний хозяин выйти пока не может, он на кухне. Готовит кондитерский сюрприз. А мы с матерью готовимся вас покинуть. Потому что, насколько я еще могу помнить свое детство, меня ужасно угнетало присутствие в квартире родителей, когда ко мне приходили гости. Невозможно было развернуться… гм… со всем размахом. Так что мы отправляемся… Куда мы отправляемся?
— В «Классик-клуб» на вокальный вечер, — объяснила появившаяся в прихожей Димкина мама. Видно было, что ей никогда не приходилось выскребать помаду спичкой из патрончика. Она была красивая. Димка походил на нее.
— А когда нам будет удобно вернуться? — подмигнул пахнущий одеколоном папа.
— Что-то слишком ты резвишься, — заметила его супруга. — Детство вспомнил? Скажем, до одиннадцати вы здесь полные хозяева.
Они ушли. Я повесил Полинин плащ на вешалку. Из кухни доносилось Димкино насвистывание. Причем не какая-нибудь умца-умца из «Дебильного радио» (так выражается мой афористичный папа), Макаров высвистывал нечто классическое.
— Что свистишь? — спросил я, когда мы с Полиной вошли в кухню.
— Привет… Свистел что-то, теперь не соображу, что. Не помню. Ну-ка, изобрази.
Я изобразил.
— Марш из «Аиды», — определил Макаров. — Попса доэлектронной эры.
— Что жаришь? — продолжал любопытствовать я.
— Пеку. Манник, — сообщил Димка. — Потом польем его шоколадной глазурью и употребим с кофейком.
В гостиной верхний свет был выключен, тлела только лампа регулируемого накала в кованом, под старину, настенном светильнике. Интим. Я покачивался в кресле-качалке, сплетенном из легкой лозы. Комфорт. Сравнивать эту квартиру с нашей не имело смысла. Явления совершенно разного порядка. Балет и маринованные рыжики. Листопад и нобелевская премия. Как их сравнить? Более того, Макаровы достраивали особняк в пригороде, и этим летом должны были переехать. Квартира становилась «городской резиденцией».
— Чего ты, Димка, в нашу школу ходишь? — поинтересовался я. — Не можешь, что ли, перевестись в какую-нибудь супер-пупер гимназию?
— Школа — это неизбежное зло, которое нужно перетерпеть, — пожал плечами наш хозяин. Уверен, он цитировал своих родичей, которые, видно, тоже имели склонность к афоризмам. — Звали во французскую, но у предков планы межконтинентальные… Хотят запихнуть меня после восьмого класса в Оксфорд. В колледж для раскормленных чад русских парвеню. Оно мне надо?
Манник был превосходный, хоть рецепт для тети Киры списывай. А такой кофе я вообще никогда не пробовал. Похоже, лавром и чесноком отдает, а вкусно.
Телевизор-панель транслировал канал «Меццо», какую-то немецкую оперу. Я без спроса взял ленивчик и перещелкнулся на американские мультики. Конечно, Макарову удобнее всего в нашем классе, в нашей средней паршивости школе. А в Оксфорде он кто? Детишки депутатов, юмористов и бандитов станут его за «Гиннессом» гонять.
— Это у вас кальян? Может, по паре затяжек?
— Подростковые комплексы, — Макаров не ехидничал, а вполне искренне наставлял на путь истинный, участливо и доброжелательно. — Пиво тоже не употребляю и вам предлагать не буду. Хотя в холодильнике свежее «Мартовское».
— Говорят, мужчина все должен испытать.
— Настоящий мужчина должен испытать три вещи: любовь, одиночество и смерть. Ну, еще войну, если совсем по-хемингуэевски.
Полина вздохнула, отобрала у меня дистанционный пульт и распахнула на телепанели придурковатый балаганчик «МузТВ». Хороший тон современной светской жизни: придти в гости и всей компанией лупиться в ящик.
— Как говорил Экзюпери, высшая роскошь — это роскошь человеческого общения, — неожиданно для себя процитировал я семейную книжную премудрость.
— В его времена телевизоров и Интернета не было, — заметил Дима. — Поговорим?
— Поговорим, — согласился я. — О чем-нибудь возвышенном. О смысле жизни, например. В нашем переходном возрасте пора, пора о ней задумываться. Невзначай.
Полина вздохнула еще тяжелее, потом хихикнула и ушла на кухню, чтобы приготовить еще по порции чесночного кофе.
— Смысл жизни… — прогундосил Макаров. Дождался, когда Полина удалилась. — Давай, побеседуем. О конкретной цели существования… скажем, мадемуазель Полетаевой. Идет?
— Давай. В чем ты видишь смысл ее жизни?
— В том, чтобы нравиться. В том числе и себе самой. Она нравится, и этим приносит пользу. Следовательно, она небесполезный член общества.
— Значит, смысл жизни в том, чтобы быть полезным? Ах, кажется, я об этом уже слышал. На уроках русской литературы.
— Тебя только подведи к прописной истине, — и подталкивать не надо. Готов изрекать.
— А что, разве я неправ? — удалось удачно округлить наивные глаза.
— Да прав, конечно, прав… Только когда большинство людей вокруг живут в соответствии с этой простенькой, не ими придуманной истиной, то скучно становится.
— А о смысле жизни рассуждать всегда скучно. Несмотря на то, что литературные герои только о нем и рассуждают, и вроде бы даже это у них интересно получается. Но приглядишься — все одно и то же. Новые одежки для старых прописей. Поэтому я, невзирая на обязывающий возраст, стараюсь о смысле жизни вообще не думать. Может, его и нет совсем.
— Зато о конкретном человеке поразмышлять интересно, — благосклонно вытерпев мой монолог, заметил Димка. — Раскладывать по полочкам. Где у него сильный мускул, а где слабинка. На что его купишь, а с какой наживки сорвется. Он живой, он любые истины опровергает.
— Вот и дошли до главного. Давай, докладывай — по каким полочкам ты меня разложил? Зачем я тебе понадобился. Какой навар хочешь с меня иметь — валюту?
— У тебя есть какая-то тайна, — задумчиво сказал Макаров. — Тайны меня и интересуют. Не сами деньги, а — откуда они взялись. И для чего тебе даны. И каким именно способом ты их по своей простоте растранжиришь. Кроме того, ты и сам тайна, Механошин. Таинственный зародыш. Загадка, что из тебя в ближайшее время произрастет — обыкновенный роботочеловек с программой «служба — магазин — хобби в домашнем кругу» или…
— Что «или»?
— Не дави. Я, может, сам еще не знаю, чем человек отличается от робота. Но интересуюсь. Поэтому к тебе и приглядываюсь.
— Может, тем, что ему — человеку, больше везет?
— Я, знаешь ли, не верю ни в экстрасенсов, ни в летающие тарелочки, ни в филиппинских бескровных хирургов-хилеров. Везуха из этой же серии. На серьезный вопрос должен быть только серьезный ответ. Хохмочка меня не устроит.
— Пока ничем помочь не могу. Ответов не имею. Имею вопрос: а у тебя у самого есть тайна?
Макаров на мгновение растерялся — как тогда, в школьном дворе, при виде моих небрежно предложенных денег. Снова я невольно попал ему в чувствительное место. Но Димка умел удивительно быстро выходить из нокдауна. Он помотал головой.
— Увы, ничего загадочного в себе не обнаруживаю. В том-то и драма всей моей счастливой жизни. Я слишком хорошо себе представляю, что из меня в ближайшее время произрастет. Без вариантов. Просто обреченность какая-то. Извините за исповедь, поклон, занавес.
Явился поднос с кофе. Мы уцепили крохотные чашечки за хрупкие ручечки, Макаров хладнокровно известил Полетаеву, что в соседней комнате имеются разнообразные тренажеры, и тут же перестал ее замечать.
Неожиданно для себя я сказал ему:
— А хочешь, я исполню любое твое желание? Любое. Даже если для этого потребуется совершить чудо, хоть ты и не веришь в чудеса.
Сказал, и понял, что еще раз попал в цель. Макаров заерзал в кресле.
— Дело в том, — сказал он, наконец, — что я не знаю, о чем тебя просить. Даже в качестве мысленного академического эксперимента. Мне, наверное, ничего не надо. Даже если все отнимут, обратно не потребую. И хватит, поговорили о возвышенном. Лучше б телек смотрели — всем экзюперям назло.
«Вот ты и просветил Димочку насквозь, как флюорографией», — констатировал мой первый внутренний голос.
«Просветить-то просветил, а понял ли, что внутри увидел?» — скептически заметил другой.
— Ты любишь стихи? — спросила Полина.
— «Среди миров, в мерцании светил, — забубнил я, — одной звезды я повторяю имя». А дальше я забыл.
— А я люблю, когда мне читают стихи. Когда кругом ночь, а рядом чтоб шумело море. И в траве шуршат жуки.
— До моря от нас три года скакать… Я думал, ты любишь, когда мама дает тебе попользоваться своими французскими духами за семьдесят пять евро.
Я провожал Полину. Весна объявила перерыв, и ночной морозец воспользовался этим, чтобы покрыть лужицы талой воды трескучим ледком.
— Духи тоже люблю, — согласилась Полина. — Они ничуть не хуже стихов. Я вообще люблю все красивое и приятное. А ты, что ли, не любишь?
