Владислав Крапивин - Полосатый жираф Алик
— Эй, лягушки мокрозадые! Хватит галдеть! А то заброшу вас на Планету Кусачих Собак! Их там целые тысячи, вмиг вас обглодают, никакие ваши скафандры не помогут.
Голован, одетый Дедом Морозом, задрал голову:
— С Новым годом, Рыкко… Однако ты врешь! Никакой Планеты Кусачих Собак нет!
— Нет?! Вот закину вас туда по правде, сразу узнаете, есть она или нет! Собачки там совсем оголодали, друг дружкой питаются, а уж вы-то для них — прямо конфетки.
Минька Порох вдруг подошел ко мне.
— Вов, а вдруг он не врет?
— Ты что, испугался?
— Я… не знаю. Вообще-то я собак с дошкольного младенчества боюсь, меня тогда соседская овчарка покусала…
— Да он просто так болтает… — И я, как Голован, запрокинул лицо. — Ох и трепло ты, Рыкко! «Ужасное и несравненное»! Где эта твоя собачья планета?
— Где-где! У козла на бороде!
— Ха-ха! Вот видишь! Даже координат не знаешь!
— Я?! Не знаю?! Серая галактика, звезда Ржавый Гвоздь, восьмая орбита! Пятый угловой конус от Всемирной оси, сто тринадцатый вектор… Да вы же все равно в этом ни бум-бум!
— Это как поглядеть, — сказал себе под нос Голован. И повысил голос: — Хватит тебе, Рыкко, скандалить! Мы еще полчасика повеселимся и пойдем спать!
Но веселились мы всего минут десять. Как-то сразу устали.
Потом Доня Маккейчик придумал цирк. На арене крутились акробаты, под куполом летали сверкающие гимнасты. Лупили друг друга резиновыми дубинками клоуны. Скакали через огненный круг рычащие, будто Рыкко, львы и тигры. Веселая толстая тетя в атласном платье выступала с дрессированными пуделями. Они катались друг на дружке, лаем отвечали на вопросы из таблицы умножения и в конце концов, как акробаты, выстроились в пирамиду.
Между пуделями болтался и тявкал рыжий щенок-дворняжка. Ничего он не умел, только путался под ногами, но было от него самое большое веселье.
А вокруг арены сидели на десяти кольцевых ярусах шумные и пестрые зрители. Смеялись, аплодировали, топали ногами… Конечно, механические, но издалека совсем как настоящие…
После представления мы все хвалили Доню: постарался человек от души. А потом долго не шли спать. Сидели на перилах стеклянного моста, по которому время от времени со звоном и гудением пробегал медный паровоз, тащил гулкие пустые вагончики.
Мы болтали ногами. Говорить не хотелось.
Наконец Голован подвесил среди звезд белый диск с римскими цифрами и фигурными стрелками:
— Ладно, время бай-бай. Уже одиннадцать часов.
Смешно. Какие здесь часы, какое время… Никто не знает, сколько его прошло, пока мы на астероидах. Может, и Земли-то давно уже нет… И сколько еще этого времени пройдет? Впереди — Вечность.
А что такое Вечность? Разве она бывает? По-моему, это что-то невозможное, вроде Абсолютного Ничто…
Многоэтажные конструкции созвездий сияли над нами с такой силой, что было светло как днем. У меня порой душа замирала от этой космической красоты. Но… не всегда. Не сейчас. Аленка потерла веснушчатую коленку, уронила с ноги в пространство сандалетку и вздохнула:
— А хорошо бы щеночка по правде. Такого, как в цирке, только не придуманного. Они такие забавные. Играют, бегают, а потом упадут вверх лапами: почешите мне животик. Почешешь ему, а он задней лапой дрыгает, помогает…
Мы молчали. Аленка тронула запретную тему: ведь щенки остались там. Но никто не упрекнул Аленку.
2«Венерины башмачки» росли теперь и на других планетах. Но не так густо, как на Минькиной, отдельными кустами. А у Сырой Веранды всего один стебель с мелкими и бледными, почти белыми цветами. Ну зато она и дрожала над ним…
У меня это растение тоже не очень-то привилось: видать, почва не та. А у Миньки вымахал целый лес. Поэтому я любил бывать у него. Ну и, конечно, не только из-за зелени. Просто мне нравился Минька. Больше всех ребят.
Почти так же сильно нравился Кирилка. Но с ним я не мог держаться просто. Он… такой весь честный, такая чистая душа, что невольно чувствуешь себя перед ним виноватым. В том, что ты не такой ясный и справедливый.
Другие ребята были тоже хорошие. Никто ни с кем не ссорился всерьез. Бывали мелкие стычки, но так, на пару минут. Даже Веранде прощали ее хныканье и мокрые глаза, терпели героически. Только иногда Коптилка бурчал под нос: «Ну, опять сопли развесила». И умолкал под взглядом Кирилки.
Минька был чем-то похож на Кирилку, но проще и бесхитростней. И хотя он младше меня чуть ли не на три года, мы с ним сделались как друзья-одноклассники. Иногда я оставался у него ночевать, и мы болтали о чем придется. И о прежней жизни вспоминали тоже, хотя это и было нарушением главного неписаного правила. Конечно, «обратной дороги нет» и Серая Печаль обязательно отомстит за эти воспоминания, но как удержишься?
Однако любому из нас хотелось иногда побыть одному. И мне, конечно…
А однажды случилось, что и к ребятам не хочется, и в своей комнатушке надоело, и переделывать ее лень. К тому же наступило время сна.
Я улетел с планеты и повис в пустоте. С четырех сторон от четырех очень ярких звезд протянул к себе крепкие серебряные шнуры. Подвесил на них капроновый гамак. Улегся в него, устроил под собой поле тяжести (потому что, если невесомость, какой смысл в гамаке). Стал смотреть на путаницу созвездий. Они все были незнакомые, не с земного неба.
Господи, хоть бы что-то похожее на Большую Медведицу, на Орион или Кассиопею…
«Не смей», — сказал я себе. И вдруг почувствовал, что хочу есть. По-настоящему, как раньше. Я обрадовался, сел. Придумал себе фаянсовую тарелку с рисунком из кленовых листьев (с трещинкой), а в ней — капустные пельмени, такие, как готовила м… ой! Ну ладно. Я капустные люблю больше, чем мясные. Я придумал вилку с коричневым пластмассовым черенком, слопал всю пельменную порцию, лег опять, погладил себя по животу. Нормально…
А что нормально-то? Пять минут удовольствия, а потом?
Тихо-тихо было. Только шептались звезды и еще слышалось, как за тридевять пространств скребет лапами по магнитной постели дрыхнущий Рыкко…
Вся необъятность космической пустоты вдруг вошла в меня и… нет, не испугала, а как-то оглушила. Своей безысходностью.
Зачем вся эта громадная красота? Для кого? Для нас, семерых пацанов и двух девчонок? Для Рыкко?
Почему больше нет никого? Если по какому-то закону мы попадаем после Земли в этот мир, то почему же нас тут так мало? Потому что Вселенная бесконечна и других Бесцветные Волны уносят в иные края? Но есть же какое-то правило! Ведь недаром почти все мы здесь из одного времени, из одной страны. Только Локки затесался к нам непонятно как, но это, видимо, случайность… А может быть, вообще всё случайность? И то, что с нами сделалось, и… даже вся Вселенная?
Какие здесь законы, кто всем этим управляет? Голован любит иногда беседовать с Рыкко о «закономерностях природы Мироздания». Да чушь это! Ни он, ни Рыкко ничего не знают! Мы, как муравьи, попавшие в компьютер. Кое-как разобрались, где какого цвета провода и детальки, а что за хитрости происходят в магнитной памяти машины, понятия не имеем. И никогда не узнаем…
Если в этот мир попадают только дети, то куда деваются взрослые? Почему нельзя сделать так, чтобы следом за нами прилетали те, кто нас любит?
«Обратной дороги нет»… А путь вперед — есть? Мы здесь — зачем? По каким законам Вселенной? Или не по законам, а просто так?
Я не хочу! Лучше уж Абсолютное Ничто! В нем не помнишь, не чувствуешь, в нем тебя просто нет. Ничего нет. И Серой Печали…
Меня вдруг затошнило. Сильно. Я быстро сел, нагнулся, непереваренные пельмени ушли в мировое пространство. Я заплакал.
Я всхлипывал, размазывал по лицу сырость и тихонько скулил. Как в детсадовские времена, когда тебя накажут и ты сидишь в пустой комнате, пускаешь слезы и надеешься, что кто-нибудь придет и пожалеет…
Кто?..
Бесшумно спланировал из пустоты Голован. Уселся рядом. Чуть не вывернул меня из гамака, но тут же уравновесил тяжесть.
Я сердито отвернулся — звезды, конечно же, блестели на моих сырых щеках.
— Да не прячься, — тихо сказал Голован. — Чего такого… Думаешь, ты один плачешь по ночам?
— А кто еще? — буркнул я. — Веранда, что ли?
— Все. Когда одни…
Тогда я всхлипнул, не скрываясь:
— Послушай…
— Не надо, Вовка. Я ведь знаю, про что ты хочешь сказать. Это у всех…
— Но все-таки почему так? Почему пусто кругом? Везде-везде-везде… Миллиарды звезд, миллиарды планет, и ни одной живой… Куда ни прилетишь — не то что человека, даже букашки никакой, даже травинки. Камень, камень… Да еще эти оранжевые межпланетные комары… Но они, по-моему, мертвые…
Голован сел поближе, обнял меня за плечо.
— Вовка… я тебе скажу. Я невеселое тебе скажу, даже безнадежное, но ты ведь все равно и сам когда-нибудь это понял бы… Мы никогда не увидим живых планет. Их очень много — и таких, как Земля, и всяких других, но они… но мы не можем видеть их, а они не могут видеть нас. Даже если бы мы отыскали Землю, то все равно увидели бы пустой каменный шар.
