Джеймс Паттерсон - Возрождение
Но Дилан по-прежнему смотрит на мое распухшее от слез лицо:
— Помнишь, как Ангел того парнишку из огня в отеле вытащила?
Еще бы мне об этом не помнить. Я как сейчас вижу ее победоносно сияющее чумазое личико. Вижу, как она изо всех сил прижимает к себе мальчонку, как заботливо прикрывает его своими посеревшими от гари крыльями. Моя Ангел, восставшая тогда из пепла.
Я шмыгнула носом.
— Давай пока больше о ней не будем.
Дилан кивает. С минуту он молчит, глядя на океан. В лучах предзакатного солнца его волосы больше не кажутся золотыми.
— Я не знаю, что мне делать с этим горем, — тяжко вздыхает он.
Я удивленно поднимаю на него глаза. Как это он так может все напрямую высказать?
— Почему же ты тогда говоришь об этом? — Я так вымотана, что у меня даже нет сил на него сердиться.
— Я просто не знаю, что еще можно сделать. Внутри меня как узлом все связали. Вот я и думаю, если об этом вслух сказать, может, тогда полегчает? И еще… Я не хочу Ангела… забывать. Я все время боюсь, что если мы о ней не говорим, значит, ее вроде как и не существовало.
Я его понимаю. У меня тоже внутри ком. И он все растет и растет.
— Макс, я никого не знаю, кто бы сильнее тебя был, — говорит вдруг Дилан.
Я мычу и кусаю ногти. Тоже мне, нашел силачку. Я вообще в похвалы обычно не верю. И чем они искреннее, тем больше меня удивляют.
— Честно. Я учусь быть сильным, даже когда просто смотрю на тебя. — Он положил руки мне на плечи. — Но никто не может быть сильным все время. Это я точно знаю. Вот я тебе и хотел сказать, если ты больше не можешь, если тебе когда-нибудь надо стать слабой, ты знай, я за нас двоих сильным буду. По крайней мере, на время.
И он смущенно улыбнулся. Он смотрит мне в глаза с таким доверием, с такой прямотой и надеждой, что я не выдерживаю и отворачиваюсь к океану. Волны внизу разбиваются об утесы, и в воздухе стоит холодная мелкая водяная пыль. Меня начинает знобить.
Пока Клык был рядом, я точно знала: он в нужную минуту всегда мне плечо подставит. Пока он был рядом… Ему никогда не нужно было об этом говорить. А с Диланом все по-другому. У него вечно душа нараспашку. Ни от кого он ничего не скрывает. Самые свои уязвимые места, и те вечно на всеобщее обозрение выставит. И от его честности да прямоты постепенно рушатся все мои годами выстраиваемые защитные бастионы сарказма.
А без них мне и страшно, и неловко.
— Полетели, что ли?
У него в глазах загораются смешливые огоньки. Он прячет ключ зажигания под седло мотоцикла, берет меня за руку и вспрыгивает на парапет.
Я набираю полные легкие воздуха, и мы взлетаем.
11
Внезапно солнце закрыли тяжелые темные облака. Кажется, на всей земле, кроме нас с Диланом, нет ни одной живой души. Крылья поднимают нас все выше и выше, до тех пор пока машины на шоссе не превращаются в крошечных серебристых жуков.
Мы парим в воздухе, ныряем вместе с чайками вниз, туда, где у поверхности воды косяками ходит рыба. Воздух снова наполняет мне грудь. Сердце стучит с новой силой. На руки мне оседает холодная соленая морось, и я снова чувствую себя легкой и живой. Будто с плеч у меня свалился тяжелый груз.
Это Дилан. Не могу не признать, он все-таки здорово мне иногда помогает.
— Что? — перекрикивает он ветер.
— Что, что?
— Ты чего улыбаешься?
Я трясу головой:
— Не знаю. Так просто.
— Знаешь, Макс… — Он опять замолчал.
Описав широкую дугу, мы поворачиваем к дому.
Я вопросительно смотрю на него.
— Знаешь, Макс, я тебя люблю.
Я чуть не упала с небес на землю. Честно, я буквально забыла, что нужно махать крыльями, и бухнулась вниз футов на пятнадцать, пока крылья сами не заработали, помимо моей воли.
— Я знаю только то, что ты запрограммирован меня любить. — Набрав высоту, я снова поравнялась с Диланом.
— Запрограммирован или нет, не важно. А важно, что люблю. И я не верю в любовь без взаимности. Ты, может, сейчас меня еще пока не любишь. Но со временем, я уверен, обязательно полюбишь. Я подожду. Я буду терпеливо тебя ждать.
Я молчу. Так без слов мы и летим, все выше и выше, точно сейчас достанем до самого неба.
12
Больше нет ни дней, ни ночей. Есть только пластиковые трубки, слепящие лампы и приглушенный гул голосов. И боль. Нескончаемая, постоянная боль.
Когда Ангела наконец бросили в конуру, она застонала от облегчения. По крайней мере, здесь нет ни скальпелей, ни склоненных над ней лиц в масках, ни тянущихся к ее телу рук в резиновых перчатках. Она содрогнулась при одной мысли об этих холодных жестоких руках. Только бы ее больше никто никогда не трогал.
Конура ее явно предназначалась для большой собаки. Но подняться в ней в полный рост Ангел все равно не может. Она проводит руками по всем прутьям железной решетки, на ощупь исследуя в темноте клетку, проверяя, нет ли где в углу бутылки с водой. Ее мучают жажда и голод — ее всю неделю не кормили. Только через вставленную в гортань трубку питательный раствор вливали. И горло от этой трубки теперь горит, как в огне. Она забилась в угол клетки. Одного этого слабого движения хватило, чтоб заныло все ее измученное тело. На нем ни единого живого места нет — сплошные синяки да свежие рубцы грубо наложенных швов.
Из коридора до Ангела доносятся неясные голоса, шарканье шагов по линолеуму и скрип колес железных каталок — те самые, невинные вроде бы звуки, которые издавна преследовали ее в ночных кошмарах. Разница только в том, что прежде она от них просыпалась с криком, а теперь все это снова происходит с ней наяву. И кричать она больше уже не может.
Первые дни она вопила, во все горло неустанно и безуспешно звала на помощь. Потом, когда стало ясно, что помощи ждать не от кого, она только, задыхаясь, слабо хрипела: «За что?», «Почему?» В конце концов у нее и на это сил не стало, и она совсем затихла. А они все тыкали и тыкали ее своими иголками.
Ангел всегда про себя знала: она и сильнее, и выносливее, и способнее остальной стаи. Или, по крайней мере, сильнее и выносливее, чем думала про нее Макс. Но ведь она всего-навсего ребенок. Ребенок, у которого вот-вот хрустнут кости. У которого еще немного — и разлетится, разобьется на мелкие кусочки сердце.
Да и сама она, Ангел, совсем разбита. И безнадежно одинока.
Долгое безмолвное рыдание застыло у нее в груди. Подложив под голову какую-то рваную тряпку, Ангел сжалась в комочек в углу конуры.
Но только она заснула, чей-то грубый голос рявкнул у нее над ухом:
— Просыпайся!
Ангела захлестнул дикий ужас. Значит, они снова сейчас ее туда потащат.
Сердце ее отчаянно заколотилось, и она задрожала всем телом. Но усилием воли постаралась взять себя в руки. Не открывая глаз, заставила себя представить, что она дома, что рядом вся ее стая и что это Макс будит ее и сейчас поцелует и обнимет. Ну и что, что Макс вечно командует. Ну и что, что стая вечно в бегах. Любые самые страшные пройденные ими передряги лучше, чем то, что она увидит, стоит ей только открыть глаза.
— Хватит притворяться! Ты не спишь. Тебя выдают показатели твоего мозга!
Не успела Ангел открыть глаза, как ей на голову выплеснули ведро ледяной воды. Взвизгнув, она еще сильнее забилась в угол. Но никакой угол ей не поможет. Она и сама это прекрасно знает.
От холода у нее нестерпимо ломит затылок. Ангел осторожно подносит к нему руку. Там, сзади, пальцы нащупывают маленький выстриженный квадратик и тонкую полоску свежего шрама. С губ у нее срывается жалобный крик: эти гады залезли ей в мозг.
«Макс! Макс! — отчаянно думает Ангел. — На помощь!»
13
— Смотри сюда! Внимательней! — командует ей голос.
Ангел стерла с глаз капли воды, выжала волосы и почувствовала, как по спине с затылка побежали холодные струйки.
Вокруг ее клетки полная темнота. Но Ангел и в темноте все прекрасно видит.
Вдруг в нескольких футах на стене загорается ярко освещенный экран. Беспорядочно замелькавшие на нем кадры внезапно замедлились, и Ангел ясно видит маленького бледного мальчонку со светлыми, почти бесцветными волосами. Он неподвижно лежит на столе, закрытый ослепительно-белой простыней. Он в операционной, понимает Ангел. От этой мучительно знакомой картины она невольно вздрогнула, и каждый шрам на ее собственном теле заболел с новой силой.
Камера наезжает на лицо мальчика. Его рот и нос закрыты маской. Видны только широко открытые глаза. Закрыть их он не может — веки закреплены операционными зажимами.
В глазах его застыл ужас. Тот же ужас, который обуревает сейчас Ангела. Лоб у нее покрылся испариной. Лицо парнишки крупным планом заполняет весь экран. И тут Ангел похолодела: на виске у него она видит три хорошо знакомые ей родинки.
Игги.
