Жан Жубер - Дети Ноя
— Ну и тишина! Словно все вымерло вокруг. Поднимусь-ка я на чердак, гляну, что там творится на дворе.
— Можно, я с тобой?
— Пойдем.
Я быстренько натянул на себя брюки и свитер и поднялся по лестнице вслед за отцом.
Чердак занимал весь верх нашего дома. С одной его стороны располагался сеновал, заваленный сеном и соломой, с другой — просторная кладовая, куда забрасывали старую мебель, ящики и прочую дребедень, оставшуюся от прежних владельцев. Попасть на чердак можно было либо изнутри — по лестнице или через люк, из хлева, либо с наружной галереи, примыкающей к дому сзади. Поскольку шале построено было на склоне, тележки с сеном, прибывавшие с лугов, могли подойти вплотную к сеновалу.
К этой двери мы даже и подступаться не стали, зная, что ее крепкие створки открываются наружу, а, значит, снег не даст их распахнуть. Тут дело было безнадежное. Но зато наверху, почти под самым потолком, как раз над кучей сена, имелось окошко, и Па сразу же направился к нему. Он приставил к стене лестницу и стал взбираться по ней, а я светил ему снизу своим фонариком. Наконец он забрался на толстую поперечную балку и, понадежнее утвердившись на ней, потянул на себя оконный ставень. На чердаке забрезжил слабый свет.
Па высунулся наружу по пояс, так что я видел только его ноги, и вдруг воскликнул:
— Ну и ну, просто невероятно! — Он втянул обратно голову и ошарашенно поглядел на меня: — Нет, это просто невероятно! Снег уже поднялся почти до самой крыши и продолжает идти. Ты можешь себе представить? Это же самое малое пять метров в высоту. Подумать только — пять метров! Ну-ка положи фонарь и лезь сюда!
Повторять не потребовалось — я проворно вскарабкался по лестнице и оказался рядом с ним на балке. Он посторонился, чтобы дать мне пройти, и я высунулся наружу.
Сперва я почувствовал холод и щекочущие прикосновения снежных хлопьев, но не это привлекло мое внимание. То, что я увидел, здорово испугало меня. Снег, вдобавок подгоняемый ветром, сравнял наше жилище с окружающими сугробами, сделал его неузнаваемым. Передо мной простиралось гладкое пространство, и требовалось большое усилие, чтобы представить себе, что под этой белой массой, из которой, словно чахлые кустики, торчали верхушки лиственниц и елей, погребены дорога, сад и двор, где еще позавчера мы с отцом кололи и складывали дрова. Ни лугов, ни гор не было видно за снежной пеленой. Свинцово-серый, тусклый дневной свет усугублял неестественность этого зрелища. Казалось, день не в силах побороть сумрак ночи. И по-прежнему, по-прежнему упорно шел снег, и не было ему конца.
Я обернулся к отцу и понял, что на сей раз он действительно встревожен. Покачав головой, он положил мне руну на плечо, словно пытаясь приободрить.
— Видал? Жуткое зрелище, правда? Но ведь когда-нибудь он кончится.
— И свет какой-то странный.
— Да, почти металлический… Ладно, пошли вниз. Осторожно, не оступись.
Пока отец закрывал окно, я, стоя внизу, смотрел на лампу, мирно освещавшую сеновал. И вдруг она показалась мне такой крошечной и трогательной — эта лампа с последним огоньком, упрямо противостоящим грозившей нам тьме.
Надо сказать, что с тех пор, как мы поселились в горах, мы привыкли к снегопадам. Четыре-пять снежных месяцев в году — этого вполне достаточно для такой привычки, и на нашей памяти случилось уже немало буранов, заметавших дом и отрезавших нас от деревни, правда, не более чем на двое суток. Снегоочиститель сразу же прокладывал дорогу из деревни, и жизнь продолжалась так, словно ничего не произошло. Однако ни разу еще снег не достигал такой высоты, а электричество не отключалось так надолго. Значит, сейчас — и мы почувствовали это уже с понедельника — происходило что-то ненормальное. Да, именно «ненормальное»! Это слово сразу же пришло мне на ум, но я сказал себе, что, возможно, я поддался минутному впечатлению и скоро порядок будет восстановлен.
— На сей раз дело рискует затянуться, — сказал Па, когда мы вернулись в столовую, — Придется потерпеть два-три дня, не меньше. Не волнуйтесь, всякое случается. Просто надо собраться, вот и все! Да-да, собраться, — повторил Па и добавил, что дом у нас крепкий, еды и дров хватит надолго.
Правда, электрические радиаторы не работают, но ведь мы всегда обогревали дом большим камином, и старая чугунная печка, которую Па не пожелал выбросить, легко может быть снова пущена в дело. Надо только держать открытыми двери всех комнат. В чулане полно сухих дров, а в случае необходимости можно прорыть ход в снегу, чтобы добраться до поленницы у передней стены и пополнять из нее запасы топлива, точно из шахты. В общем, с этой стороны проблем не будет.
Нужно будет, конечно, позаботиться, и о том, чтобы не задохнуться, но и здесь особой опасности нет. Чердачное окошко обеспечит приток свежего воздуха, да и каминная труба тоже свободна от снега. Маловероятно, что ее забьет, — ведь даже если снег поднимется так высоко, все равно в трубе он растает от жара.
Пламя в камине горит ровно, без чада, оно освещает комнату, где отец зажег обе наши керосиновые лампы: он утверждает, что для поддержания духа свет необходим. Важно также заниматься делом и не распускаться. Ноэми должна помогать матери на кухне, сам он будет колоть дрова и следить за огнем, я займусь нашими животными. Каждый обязан сам стелить постель и убирать свою комнату. Пылесос не работает, значит, столовую будем подметать по очереди. А в оставшееся время можно делать все, что душе угодно: читать, рисовать, играть, мастерить что-нибудь, да мало ли всяких занятий! Несколько дней вполне можно обойтись без телевизора, радио и проигрывателя. Жалко, конечно, что не работает видеофон, — с его помощью мы могли бы пообщаться с Жолем и его семьей, с друзьями из деревни и узнать, как они там выходят из положения. Ну что ж, делать нечего, потерпим!
— Итак, за дело! — сказал Па и, желая подать нам пример, притащил в гостиную свой верстак. Здесь тепло, он будет работать вручную, поскольку станки не действуют, и ничего страшного, так даже лучше!
И вот он уже склонился над тисками и орудует напильником и стамеской так, словно ничего не случилось, словно и не давят на нас снаружи эти пять метров снежного покрова. Его круглые очочки в железной оправе, лицо, заостренное вниманием, и изящно-точные жесты придают ему вид одного из тех мастеров-ремесленников былых времен, каких можно увидеть только па старинных гравюрах.
Сейчас он завершает отделку шахматного коня, вернее, его гривы, длинной и волнистой, точно женские волосы. Стамеска прорезает в дереве миниатюрные бороздки, и тонюсенькие стружки падают на стол. Когда отец увлекается работой, он перестает разговаривать, он впивается в свое произведение взглядом настоящего маньяка. Иногда он даже пользуется сильной лупой.
Мама читает, полулежа в глубоком кресле. Ноэми, облокотясь о стол, рисует и сосет свой карандаш. Я опустил на колени «Робинзона Крузо» и, заложив пальцем страницу, размышляю о главе, которую только что прочел: ту, где Робинзон, гуляя по песчаному берегу, с ужасом обнаруживает следы пиршества дикарей людоедов.
Я смотрю на огонь, на лица родных, на мебель, поблескивающую полировкой в сумрачной глубине столовой. Я настороженно вслушиваюсь, но, если не считать потрескивания поленьев да кудахтанья курицы в сарае, кругом стоит все та же глубокая тишь.
Подойдя к отцу, я слежу за его движениями, разглядывая инструменты, стружку, обвивающую лезвие стамески.
— Можно, я посижу здесь, рядышком? Я тебе не помешаю?
— Вовсе нет!
Фигурка представляет неподвижно сидящего всадника. Одной рукой он натягивает невидимые поводья, так что его конь, вскинув голову, свирепо оскалился. В другой руке, поднятой на уровень глаз, он держит не шпагу, как велит традиция, а цветок гелиотропа. Если же взглянуть спереди, то лошадь весело смеется. Мой отец просто обожает такие фокусы.
Мне — что этот всадник, что его конь — все ужасно нравится, и я, затаив дыхание, восхищенно наблюдаю за работой до тех пор, пока отец не откладывает стамеску и не поднимает глаза.
Тогда я говорю:
— Мировой у тебя вышел всадник!
— Что, нравится?
— Очень. А конь смеется?
— Да, в некотором роде, но это грустный смех. Ты когда-нибудь видел, как лошадь оскаливает зубы, когда ржет? В этом есть что-то ужасающее.
Так мы беседуем о лошадях, о грустном лошадином смехе. Ма отвлекается от книги и рассказывает нам, что она часто видит лошадей во сне: они появляются из какой-то темной расселины в земле, точно муравьи, потом вырастают прямо на глазах и взлетают в небеса. Ноэми тут же встревает с просьбой: «Пап, а ты купишь мне лошадку?» Так мы беседуем, почти забыв про снег.
Однако когда часы бьют четыре, отец выходит из комнаты и опять поднимается на чердак. Сверху до нас доносятся сперва его шаги, потом скрип оконного ставня.
