Дмитрий Емец - Черная-черная простыня (Сборник)
– Ты слышишь? Слышишь?
Мальчик честно прислушался.
– Не-а.
– А я слышу... Земля дрожит. Чавкает что-то, сопит, хрипит... Все ближе! Я боюсь!
Анька неотрывно, с почти физически ощущаемым ужасом смотрела на камень. Филька не обладал таким тонким слухом, но доверял тому, что слышала Иванова. У людей со слабым зрением все другие чувства – обоняние, слух – обостряются, словно спеша заполнить образовавшийся пробел.
Черная простыня слабо замерцала в темноте, потянулась к могиле всеми четырьмя своими краями. С каждым мгновением свечение ее усиливалось. Это выглядело так зловеще, что Филька готов был бросить ее, но внезапно понял, что не может разжать ладонь. Пальцы, вцепившиеся в простыню, больше ему не повиновались.
Мальчик ощущал, как простыня против его воли влечет его к могиле, притягивает к мертвой, словно из белого гипса вылепленной траве, под которой что-то чавкало, упорно продиралось наружу...
3– Помоги же! Да помоги! Меня притягивает! – полушепотом крикнул Филька, стремясь разжать пальцы.
Рука ему уже не принадлежала – начиная от локтя она была уже чужая. Затруднительно было сказать, то ли побелевшие костяшки пальцев сжимали теперь простыню, то ли простыня сама с потусторонней силой обвилась вокруг ладони...
– Нет! Не хочу!
Хитров едва узнал свой голос, осипший, истончившийся от страха. Он попытался пошевелить другой рукой, и ему почудилось, будто и другая рука тоже... нет, другая рука еще слушалась. Борясь с простыней, он рванулся назад и успел вцепиться свободной рукой в ограду ближайшего памятника.
Он ожидал сильного сопротивления, ожидал, что простыня потянет его, но она внезапно прекратила увлекать его к могиле и развернулась в воздухе, точно скатерть-самобранка...
«ПРОБИЛ ЧАС! СЕЙЧАС ВЫ УВИДИТЕ МЕНЯ!» – расползлась светящаяся зеленая надпись.
В следующий миг огромный гробовой камень, подминая траву, откатился в сторону. Земля на могиле провалилась – вначале в центре, а потом и по краям...
Анька дико завопила и, чтобы не видеть, закрыла ладонями стекла своих очков. Филька же, напротив, словно оцепенел и, находясь в этом странном скованном состоянии – полусна-полуяви, – не мог оторвать глаз от могилы. Он увидел, как из-под разверзнувшейся земли высунулась белая раздувшаяся рука со следами тления. Вслед за рукой показался потемневший саван и белое, круглое, как шар, лицо. Черты лица как-то сразу ускользнули, смазались из памяти. Он запомнил лишь устремленные на него красные неподвижные глаза, горевшие не злобой даже, а холодной как лед ненавистью...
Губы мертвеца чуть шевельнулись, но очень вяло, словно звук шел не из губ, а откуда-то еще.
– Верните мне мою простыню! Без нее я не могу спокойно спать в могиле! – просипел он.
Мертвец вырастал из могилы и становился все выше, все огромнее. Несмотря на то, что ноги все еще оставались под землей, его широкая, с синими ногтями рука, удлиняясь, как резиновая, потянулась к Фильке. Почти коснувшись его лица, рука вдруг круто пошла вниз и стала, причудливо изгибаясь, как никогда не изогнется рука живого человека, окружать мальчика кольцом.
– Отдай мне черную простыню! Отдай мне ее сам, или ляжешь со мной в узкую холодную могилу! – клокотал мертвец.
Его лицо было синим и раздутым изнутри, словно мяч, без единой морщинки, без единой прожилки. Но даже такое, упитанное, гладкое, оно было в десятки раз более отвратительным, чем все сочащиеся слизью монстры, которых показывают на экране. Не выдумкой, не режиссерской фантазией веяло от него, но могилой. Седые волосы словно прилипли ко лбу, огибая большую выпуклую бородавку, похожую на шлепок красного крема с торта. Зубы у мертвеца были мелкими, искрошенными и совсем не походили на ослепительно белые вампирские клыки, выскакивающие, как лезвие пружинного ножа. Но оттого они и были такими, что это были настоящие зубы – зубы реального, а не воображаемого мертвеца.
Сразу несколько мыслей, словно резиновые мячики, сталкиваясь и мешая друг другу, заметались в голове у Фильки. Нет, он не хочет в могилу! Зачем она ему вообще сдалась, эта черная простыня? И почему мертвец его не растерзает? Почему рука только обвивается вокруг, но не хватает? К чему угрожать, когда можно их убить? Зачем он вообще ввязался в эту историю? Дурацкий спор! Да отдать ему простыню – и дело с концом!
– Мне нужна простыня! Ты забрал мою простыню! Ты поплатишься за это! – настойчиво хрипел мертвый палач.
Его раздутое лицо надвигалось. Красные зрачки впивались мальчику в переносицу, лишая его воли. Мысли, и без того случайные, мечущиеся, все сильнее путались, смешивались, сливались в единственное желание: «Только бы поскорее все закончилось!»
– Забирай свою простыню и уходи! – непослушными губами вымолвил Филька.
– Не-ет! Нет! Не надо! – словно сквозь кирпичную стену услышал он крик Аньки Ивановой.
«Как – не надо? Почему? Зачем она нам? Все неприятности из-за нее», – расслабленно подумал Филька, чувствуя, что не может даже оглянуться на девочку: красные зрачки мертвеца, пустые и неподвижные внутри, не отпускали его.
– Дай! Дай ее сюда! – Мертвец нетерпеливо затрясся, протягивая ладони, но не смел отчего-то прикоснуться к самой простыне, словно что-то удерживало его на расстоянии.
– На!
Филька поднял руку с простыней и попытался разжать ее, но пальцы по-прежнему были как чужие.
– Не могу. Не... не получается. Бери ее сам, – пробормотал он.
Красноглазый мертвец качнул головой, едва не свалившейся от этого движения с его плеч.
– Скажи: «Я отдаю черную простыню своей волей!» – потребовал он.
– Я отдаю простыню... своей... – непослушным языком стал повторять Хитров.
– Дальше, дальше!
– Во...волей...
Филькины пальцы разжались. Черная простыня, выскользнув, развернулась в воздухе и медленно опустилась на плечи Красноглазому мертвецу. Мерзкий, похожий на бульканье смех склизкими брызгами разлетелся по кладбищу.
– Нет! – еще раз крикнула Анька.
– Да! – сказал мертвец. – ДА! Ты угадала, порождение крови и плоти. Пока простыня была у него, я ничего не мог вам сделать. Совсем ничего. Отнять же ее было не в моей власти. Но так было лишь до тех пор, пока не были произнесены слова, что он отдает ее по своей воле.
– Я же... я же говорила! Спорим, что говорила! – с болью воскликнула Анька.
«Поздно спорить... Какой я дурак!» – подумал Филька.
Мертвый палач кивнул, словно мог слышать его мысли.
– Точно, поздно... Теперь нас будет трое в могиле. А завтра мы пойдем в город, и все, кого мы встретим и в кого вопьются наши клыки, тоже станут мертвецами!.. Ржавая покорная кровь потечет в их жилах... Пора!
Палач протянул руки. Все произошло так быстро, что Филька не успел даже отпрыгнуть. Замерев, он видел, как ладони палача неощутимо проходят сквозь его тело и пальцы сжимаются, но не могут схватить его.
– Проклятье! Я опоздал. Скоро рассвет! – сказал мертвец. – Ну ничего! Завтра ночью мы снова встретимся. Я приду к вам сам.
Красноглазый палач шагнул к могиле и, завернувшись в простыню, стал медленно опускаться в нее. Яма сама собой засыпалась землей. Последней скрылась голова, но, даже когда и она исчезла, из-под плиты долго слышен был сиплый хохот.
Глава 5
ПОЖЕЛТЕВШИЕ СТРАНИЦЫ
Девочка Зиночка нашла в лесу старый грузовик. В кузове грузовика лежал каменный склеп. Девочка Зиночка попыталась открыть его, но у нее ничего не получилось – крышка была слишком тяжелой. Тогда Зиночка нашла палку, просунула ее в трещину склепа и откинула крышку.
Из склепа выпрыгнули три чудовища.
– Я Мясоруб-Кровопийца! – закричал первый.
– Я Душило-Потрошило! – закричал второй.
– Я Душегуб-Людоед! – закричал третий.
– Мы сожрем тебя! Выпьем твою кровь до капли! Обглодаем твои кости! – закричали все трое.
– Хорошо, можете меня съесть, – сказала Зиночка. – Только одна маленькая просьба: нельзя ли меня съесть в детском садике?
Мясоруб-Кровопийца, Душило-Потрошило и Душегуб-Людоед переглянулись. Они сообразили, что в садике должны быть еще дети, которых можно будет тоже слопать.
– Мы согласны. Но как мы попадем в садик, чтобы нас никто не заметил?
– Запросто. Превратитесь в три шоколадки, и я вас пронесу в кармане.
Мясоруб-Кровопийца, Душило-Потрошило и Душегуб-Людоед превратились в шоколадки. Девочка Зиночка облизнулась. Она обожала шоколад...
Правдивые истории про девочку Зиночку– Ржавая кровь... Как же я не догадался, что нельзя отдавать ему простыню? Ведь он даже не мог прикоснуться ко мне! Помнишь, рука его только обвивалась вокруг... И все эти могильные стоны. Он мог только пугать – и больше ничего! – в отчаянии воскликнул Филька.
Все полчаса, что они ехали на велосипедах от кладбища, он, не переставая ни на минуту, ругал себя. Каких только обидных наименований он себе не придумывал. «Пупырчатый бабуин» из них было самым безобидным.
