Дэвид Амонд - Скеллиг
Взрыхленная почва так и кишела червяками и сороконожками. За утро я расчистил изрядный кусок сада. Потом ко мне вышел папа. Мы вместе попили соку. Сидели, прислонившись к стене дома, и глядели, как на взрыхленную землю слетаются дрозды. Они склевывали всю живность, какая попадалась под клюв, и несли в гнездо, своим малышам — в соседние сады, за соседние заборы.
Мы обсудили, что бы нам хотелось устроить в саду: прудик, фонтан, песочницу для малышки и место, где мама могла бы загорать.
— Когда она начнет ползать, пруд придется огородить, — сказал папа. — Не дай бог…
И мы снова принялись за работу.
Руки у меня уже ломило, кожа горела от царапин и укусов крапивы. В нос набилась пыль и пыльца, в горле першило. Я отчаянно рвал сорняки, вгрызался в землю, резал, рубил, крошил. И представлял, как наша девочка будет здесь гулять, ползать… Она представлялась мне крепенькой, поздоровевшей. Она смеялась в полный голос и тыкала пальчиком в птиц. И вдруг я заметил, что подобрался уже совсем близко к гаражу. Интересно, как он там? Так и сидит целый день? Сидит и ждет смерти…
Я подошел к двери, прислушался.
Никаких звуков, кроме обычного шуршания и шорохов.
— Нельзя так просто сидеть! — окликнул я его. — Нельзя сидеть и ждать, когда умрешь.
Тишина. Я подождал.
— Нельзя! Слышите?
Нет ответа.
После обеда мы с папой поехали в больницу. Проезжая по нашей улице, я заметил Мину — она сидела на дереве у себя в саду и то ли писала, то ли рисовала в альбоме. Она помахала нам, но не улыбнулась.
— Странное создание, — заметил папа.
— Ууу, — пробормотал я.
Малышка снова лежала в стеклянном ящике с трубочками и проводочками во рту и в носу. Она крепко спала. Мама сказала, что все замечательно и врачи обещают через пару дней отпустить их домой. Мы все стояли около девочки, мама обняла меня за плечи и тут заметила, что я весь исцарапан. Она тут же взяла у медсестер какую-то мазь и стала втирать мне в кожу, нежно-нежно.
Тут проснулась девочка, посмотрела прямо мне в глаза и сморщила личико, словно улыбнулась.
— Вот видишь, — сказала мама. — Она хочет нас порадовать, поэтому скоро, очень скоро выздоровеет. Правда, цыпленок?
Девочка снова закрыла глаза. Мама сказала, что сегодня опять будет ночевать в больнице. Мы с папой поехали домой.
— Ну что? Снова двадцать семь и пятьдесят три? — спросил он на подъезде к дому.
— Конечно, — сказал я.
— Вот и отлично. Еще чуток поработаем, а потом сходишь к китайцам.
Мина сидела на своем заборе с книгой. Смотрела, как мы подъезжаем, как отпираем ворота. Я помахал. Она улыбнулась.
— Давай-ка отдохни, — сказал пагта. — Дочистишь сад завтра. Беги. Поговори с Миной.
Глава 15
— Может, она еще и не умрет, — сказал я.
— Вот и хорошо, — отозвалась Мина.
Я уселся на забор чуть поодаль.
— Ты сегодня не ходил в школу, — заметила она.
— Неважно себя чувствовал.
Она кивнула.
— Неудивительно. Ты переволновался.
— Ты тоже не была в школе.
— Я в нее вообще не хожу.
Я оторопел.
— Меня обучает мама, — пояснила она. — Мы считаем, что школа отбивает естественную любознательность, творческое начало. Дети даже глупеют. И вообще, ум должен быть открыт миру, а не сидеть в классе, точно в тюрьме.
— Ишь ТЫ…
— Ты не согласен, Майкл?
Мне вспомнились футбольные баталии с Лики и Кутом. И как входит в раж Горилла Митфорд. И как мисс Кларц рассказывает разные легенды и мифы…
— Не знаю.
— Наш девиз висит у меня над кроватью, — сказала Мина. — «Ведь птах, рожденный для свободы, не может в тесной клетке петь».[3] Уильям Блейк — Она кивнула на дерево. — Эти птенчики научатся летать без всякой школы. Ведь верно?
Я кивнул.
— Вот видишь! — торжествующе сказала она. — Мой отец тоже так считал.
— Считал? А сейчас?
— Он был замечательным человеком. Умер еще до моего рождения. Но мы знаем, что он смотрит на нас из рая и радуется.
Она сверлила меня своим острым взглядом — в упор и насквозь.
— Ты какой-то тихий, — заметила она.
Я не нашелся с ответом. Она снова принялась за книжку.
— Ты веришь, что мы произошли от обезьян? — спросил я.
— Вера тут ни при чем. Это доказано научно. Называется эволюция. Ты наверняка это знаешь. От обезьян, от кого же еще?
Внезапно она оторвалась от чтения.
— Хотя мне бы хотелось иметь более красивых предков. А тебе?
И опять пристальный взгляд.
— Мне тоже, — отозвался я.
Она снова уткнулась в книгу. А я наблюдал, как дрозды носят птенцам букашек и червяков в клюве.
— Здорово, что ты мне показала сов, — сказал я.
Она улыбнулась.
— Да. Они, конечно, дикари, хищники. Убийцы. Но они великолепны.
— Мне все снилось, что я их слышу. Всю ночь.
Я ночью тоже прислушиваюсь. Иногда в самую глухую пору, когда не шумят машины, слышно, как перекрикиваются совы.
— Слушай. — Поднеся ладони к губам, оставив щель у самого рта между большими пальцами, я подул в нее, хлопая ладонями, как клапанами.
Получилось уханье совы.
— Потрясающе! Как ты это делаешь?
Я показал, как складывать руки, как дуть.
Сначала у нее не получалось, а потом навострилась не хуже меня. Ухает и сияет от счастья.
— Меня Лики научил, — сказал я. — Мой друг из школы.
— Интересно, если ночью так поухать, совы прилетят?
— Может, и прилетят. Попробуй.
— Попробую. Сегодня же.
— Ух-ху… ух-ху-ху… — с воодушевлением продолжала Мина. — Замечательно! — она захлопала в ладоши.
— Я тебе тоже что-то должен показать, — сказал я. — Ты мне сов, а я тебе это.
— Что?
— Сам не знаю. Я даже не знаю, сон это или правда.
— Это нормально. Сон и правда всегда путаются.
— Я отведу тебя туда. Сама все увидишь.
Она распахнула глаза и улыбнулась с готовностью: пойдем хоть сейчас.
— Сейчас нельзя, — сказал я.
Папа как раз вышел за калитку и призывно замахал.
— Мне пора. Пойду брать двадцать семь и пятьдесят три.
Она удивленно вздернула брови.
— Ну, ты таинственный! — выдохнула она. — Человек-загадка.
Дрозд снова вылетел из гнезда. Я слез с забора.
— Для чего человеку на спине лопатки? Она хихикнула.
— Ты и этого не знаешь?
— А ты знаешь?
— Все знают. Научно доказано. На этом месте были крылья. И тут они отрастут снова.
Она снова засмеялась.
— Ладно, человек-загадка. Иди за своими таинственными числами.
Глава 16
Наутро. Перед рассветом.
Я осторожно посветил фонариком на его бледное лицо.
— Снова ты, — проскрипел он.
— Принес двадцать семь и пятьдесят три.
— Пища богов.
Я протиснулся к нему, поднес коробку ко pry, и он принялся выуживать еду пальцем. Сопел, сосал, причмокивал.
— Нектар, — прошептал он.
— Откуда вы знаете, что это двадцать семь и пятьдесят три?
— Любимая пища Эрни. Он заказывал по телефону. Так и говорил: «Двадцать семь и пятьдесят три. Принесите побыстрее».
— Вы были в доме?
— В саду. Я любил наблюдать за ним через окно. Подслушивал. Он вечно болел. Никогда все не съедал. И на следующее утро я подбирал остатки в мусорном баке. Двадцать семь и пятьдесят три. Сладчайший из нектаров. А какое разнообразие после пауков и мышей.
— А он вас видел? Он знал, что вы здесь?
— Кто его поймет? Смотрел иногда — вроде на меня, а вроде и сквозь меня. Несчастный старикан. Небось думал, что я мираж.
Он опустил на высунутый бледный язык длинный липкий кусок мяса, весь в бобовых ростках.
И взглянул на меня красными, как у кролика, глазами.
— Думаешь, я мираж?
— Я не знаю, кто вы.
— Ну и ладно.
— Вы покойник?
— Ха!
Нет, правда! Вы мертвый?
— Конечно. Мертвецы едят исключительно двадцать семь и пятьдесят три и страдают Артр Итом.
— Вам нужен еще аспирин?
— Пока нет.
— А еще что-нибудь?
— Двадцать семь и пятьдесят три.
Он провел пальцем по дну и стенкам коробки, собирая остатки соуса. Облизал бледным языком бледные губы.
— Малышка в больнице, — сказал я.
— Еще темного, — произнес он.
— Чего темного?
— Темного пива. Эрни тоже увлекался. И тоже недопивал. Глаза-то завидущие. Я извлекал эти бутылки из бака — главное, чтоб не опрокинулись и пиво не вытекло.
— Ладно, достану.
— Темное пиво. Сладчайшее из нектаров.
Он икнул, рыгнул, наклонился вперед. Я перевел луч фонарика ему на спину, на два бугра под тонкой тканью пиджака.
Когда приступ прошел и он снова прислонился к стене, я сказал:
— Можно, я приведу к вам одного человека?
— Чтобы подтвердить, что я не мираж?
