Евгений Велтистов - Миллион и один день каникул
Мишутка довольно шмыгнул носом.
— Она работает в музее.
— Прогуляйся, — просто сказал кап.
В музее я прошел залы с каменными крючками и каменными наконечниками стрел, залы с образцами пород и чучелами животных, залы морской флоры и фауны, залы с документами истории. Портреты ученых провожали меня суровым взглядом: они знали, что мне нужна Лена.
Я нашел ее в комнате с высочайшими, до самого потолка, шкафами. Она сидела среди груды папок. Я подошел осторожно, позвал. Она подняла голову, улыбнулась, приложила палец к губам.
— Тише! Садись и читай.
Лена сказала таким тоном, что я невольно повиновался. Она придвинула мне папку.
Сверху листки из школьной тетрадки. Торопливый размашистый почерк: «Сонюха, милая…» Я с недоумением взглянул на Лену. «Читай!» — приказала она глазами.
«Сонюха, милая, знаю — сердишься: вышел из дому купить папиросы и исчез на две недели. А все Лешка Фатахов. В буфете мне сказали, что связи с ним нет, горючее кончилось. На улице метель. Я — к командиру. Вхожу, а Лешка как раз радирует: „Сижу в Жиганове, у бабки на огороде. В кабине тяжелобольной“. А из вертолетчиков на аэродроме был один я. Ну, полетел, разыскал Лешкин самолет, взял больного, отвез в больницу.
Утром в гостинице слышу шаги по лестнице. Соображаю: радиограмма. Точно — лететь в Караму. А что такое Карама — это я понимаю. Каждый год одно и то же: река ночью тронулась, льдины встали поперек, вода по всей деревне, люди на крышах. Стоят они себе на крышах и спокойно ждут — сейчас прилетят за ними вертолеты. Да, прилетим, но черт бы их взял с их Карамой: ставят деревни в таком гиблом месте!
И все. С той самой Карамы началось обычное весеннее расписание: заторы взрывай, людей вывози, Задачинск спасай, Зудиху спасай, баржи спасай. Спим по три часа. Едим на ходу. Папирос нет. Одно выручает: как вспомню, что в тылу все спокойно, сразу мне легко. Это про вас с Андрейкой. Вижу, как ходите вы на наш таежный аэродром встречать меня, и Андрейка тебе объясняет: „Это „Як“, это „Ил“, а это папин стреколет“. Вижу, как ты улыбаешься: так и не научился говорить „вертолет“.
Поедем мы, Сонюха, в отпуск в Рязань, к моим. Там в сентябре яблоки падают с веток. Тук-тук по земле. Андрейка соберет их в кепку. Точно, поедем — на три месяца, еще за прошлый год. А хочешь — на пароходе вверх по Лене. Там скалы отвесные, щеки называются, а на самой вершине смелый человек вырубил слова. Я летел мимо, но не разглядел — какие. Там покажу тебе место, где будет Новоленск. Красивое место, на излучине. Будет там город, высокие белые дома, и как только его построят, мы переедем. Прощай тайга, прощай медведи, будем жить в Новоленске.
Скоро вернусь, не сердись, Сонюха. А хочешь узнать точнее, спроси у командира.
Андриан».
Я вздрогнул, увидев дату: 22 мая 1961 года. Только что этот живой человек, смелый вертолетчик, был рядом со мной, но оказалось, что нас разделяет пространство длиною в век. В папке лежали дневники, письма, записи людей того времени, когда строились гигантские электростанции, когда открылась бездна космоса и бездна атома, когда газеты каждый день писали о героях. Так неожиданно встретился я с ними.
Письма… Открыл наугад и снова зачитался.
«…Здравствуй, дорогая мамочка. Опишу тебе наших ребят, чтоб ты знала, с кем я работаю, и если кто к нам приедет с приветом от меня, прими по-королевски. Самый наш силач и самый веселый, конечно, Иван Сомов. Больше двух метров. Ему трудно ходить по проводу, сильно раскачивает, потому что по всем законам физики центр тяжести очень высоко. Но он ходит. Однажды, когда не было трактора, он руками раскрутил большущую катушку провода. Я зову его Иван Иванович.
Еще Геннадий Мохов, он работал паровозником, а как приехал сюда, сказал: паровозник — отмирающая профессия, давайте новую. У него большое несчастье — младший брат, Витька, сбежал со стройки и оставил записочку: стыдно, мол, мне, но моя девушка замучила письмами, уговорила ехать. Ходит Мохов хмурый, а его все утешают: вернется Витька, обязательно вернется, не грусти.
Но если б ты видела, мама, Владимира Ганапольского, ты бы сразу поняла, что значит настоящий человек, и полюбила не меньше, чем меня. Где бы мы ни работали, бригадир приходит, как на праздник: ботинки начищены, чистая рубаха, под рубахой тельник, брюки режут воздух. Потому что в человеке все должно быть прекрасно…
Он мне сказал, что когда учился в школе, то не любил Маяковского, а сейчас очень уважает: жизнь научила. Кажется, и я его стал понимать… А если бы ты слышала, как он говорит — ребята рты открывают. А он засмеется и скажет: „Это не я, это Киров сказал“. И обязательно закончит: „Ну, хлопцы, по-флотски“.
Самое интересное, что его, героя, недавно критиковали в газете. Заметка такая маленькая, а на всю стройку разнесла: „Ганапольский забыл семью“. Не бросил, конечно, а заработался — понимаешь? — воду носил, дрова колол, а за продуктами в город времени не было ехать. Ну, ребята из бригады сразу собрались, сказали ему: „Езжай по магазинам, привези запас на месяц“. Он, конечно, поехал — дисциплина.
Я не могу понять, когда он все успевает. Зубрит языки. Одолел даже политэкономию. Сам научился читать чертежи. Видела бы ты, как он их читает: „Это господин металл, это господин дерево, это господин цемент…“ А главное, ненавидит рвачей. Как-то подошел к одному, отвел в сторону и говорит: „Ты думаешь, здесь рубли длинные, как портянки? А ну мотай отсюда!“ И тот умотал.
Ты знаешь, мамочка, что за меня беспокоиться не надо. На высоту я не лазаю, работаю поваром. Когда сюда приехал, уже стоял поселок и была нормальная жизнь. А до меня ребята попробовали таежной закуски: пробивались через болота, горы, буреломы. Лошади в тайгу не шли — боялись мошки, тащили их силой. Тропы показал старик медвежатник. А дальше надо было рубить просеки, копать землю, переплывать дурные, бунтующие весной реки и даже учиться правильно держать лопату — многие не умели. Диабаз долбили вручную, жгли на камне костры и лили воду, чтоб трескался быстрее.
А однажды весной, в половодье, наш участок отрезало от всего мира — так ребята пробирались за продуктами по проводам.
Но это было до меня.
Как-то зимой приехали французы, киноработники; они знакомились с тайгой, чтоб снимать фильм. Стоял мороз под пятьдесят, французы были укутаны до бровей. Спрашивают: „Кто здесь хозяин — медведь?“ — „Бульдозер“, — говорят им. „О, бульдозер! Познакомьте нас с теми, кто работает на бульдозере“. Приехали французы на наш участок. А ребята как раз собирались под выходной в город. Ну, выскочили из дома, умывались снегом. Французы ахнули — и сразу фотографироваться на память. Так и снялись: они в тулупах, а ребята в майках.
Эту фотографию я тебе посылаю.
Здесь все, о ком я тебе рассказал.
Твой сын Сережа».
Осторожно держал я рукописи. Я не читал газет тех лет, но думаю, что они прославили не всех героев. Их было в миллионы раз больше, обыкновенных людей необыкновенного времени — так назвали середину прошлого века. Они открывали мне свою душу. Смотрели на меня с фотографий, висящих на стенах, и как бы спрашивали: а что сделал ты?.. Я растерянно взирал на старые картины — они сохранили их дела: плотины, заводы, города. Это были памятники. Вдруг я вспомнил, как Рыж, удивленно взмахивая ресницами, дышит в экран, как он бережно держит, на ладони то серебристую трубку ракеты, то неуклюжий экскаватор, то таинственный мерцающий кристалл и говорит: «Это Они делали для нас. Верно, Март?»
Я ушел из музея, оставив Лену среди папок. Она разбирала их, чтоб передать живое слово истории в Центр Информации Земли. В эти часы она забыла, что над островом стоит облако, и я не сказал ей ничего, не стал напоминать, что на свете, кроме доброты и отваги, существует зло.
Глава 22
«Это Они делали для нас…» Верно, Рыж: просто и точно ты сказал. Я хорошо представлял этих людей. Видел, как широко шагает в сапогах бригадир Ганапольский и мечтает подзажечь ребят на новое дело; как лежа курит папиросу за папиросой вертолетчик Андриан, курит и смотрит в темный угол, а видит белый город на излучине и сына Андрейку под березой — всего, с головы до ног, в маленьких солнцах; как идет по проводу над голубой водой повар, совсем еще мальчик, как он счастлив оттого, что дурные реки отрезали их участок от всего мира, и он идет по проводу и сочиняет письмо маме, от которой ничего не умеет скрывать. Эти трое и тысячи других, неизвестных мне, мечтали построить новый город — я знаю, даже не читая их писем: ведь города стоят на своих местах.
А я? Какой город построил я? Когда родители улетали на Марс, я просил взять меня с собой: я хорошо представил аккуратные домики, покрытые прозрачным куполом, и один из них — моя школа, к нему ведет песчаная дорожка. Мама, как и я, смотрела печальными глазами на отца, но он точно знал, что там нет школы. А пока они строили эту школу, я вырос, и теперь мне нужен большой машинный зал, чтоб показать свое умение. Нет, даже не машинный зал, а маленькая комнатка на лунной станции, откуда я буду передавать Симу добытую мной информацию. А если уж говорить совсем откровенно, мне нужно только одно кресло, и больше ничего. Только одно кресло в ракете солнечной экспедиции. Тогда меня не будет грызть совесть, что вот уже восемнадцать, а я так и не построил город.
