Дмитрий Емец - Стрекоза второго шанса
Нина и Кавалерия говорили между собой, а Долбушина не замечали. Для них его не существовало. Он был тенью, призраком, небытием, заточенном в машине, как в клетке.
– Никуда не годится! Год службы – и ремни уже никакие. Это все из-за болота. Мы, конечно, исхитряемся, из двух собираем одну, но это не выход, – показывая уздечку, жаловалась Кавалерия.
Долбушин попытался заглянуть жене в лицо. Ему важно было понять, слепая она или нет. Почему-то он был уверен, что Нина видит. Хотя кто сказал, что слепые слепы? Может, это и есть истинное зрение: видеть то, что нужно видеть именно тебе, и не видеть всего другого, лишнего и мешающего?
– Почему первошныры базу не в Москве устроили? – спрашивала Нина.
«Она-то откуда про первошныров знает? Я же никогда ей…» – беспомощно подумал Долбушин.
– Что первошнырам было в городах делать? Пегам простор нужен. А сейчас и подавно из городов бежать надо. Люди в городах злые от тесноты становятся. Замешкаешься – сметут. Ошибешься – не простят. Машину не там Кузепыч поставил, припер кого-то – стекло расколотили. То есть даже не просто злые, а с полным правом злые.
Нина спросила: «Как это, с полным правом?»
– Это означает, что никакой борьбы уже не происходит. Когда человек вспылит и потом угрызается – это еще терпимо. А когда наорет и чувствует свою правоту, что на своем настоял, что-то доказал, кого-то на место поставил – это уже финал. Даже девушки свирепыми становятся. Ну да, женское сердце – оно вообще огромное: и злобу, и любовь быстрее нагребает… Но хватит об этом. Ты любишь своего Долбушина?
Долбушин затаил дыхание, ожидая ответа.
– Люблю, но боюсь. И мне плохо и тревожно оттого, что боюсь. Разве можно любить и бояться?
– Если бояться огорчить, то можно.
– Нет, тут другое. И знаете, чего я больше всего боюсь? Он тоже с полным правом все делает, как эти! Он робот!
– Но он же любит дочь!
– Он любит не дочь, а свое продолжение в дочери! На дочь ему плевать. Это извращенная форма самолюбия. Моя дочь, моя собака, моя роскошная машина, мой дом-дворец. Он робот! – упрямо повторила Нина.
Долбушин хрипел, слушая такое. Он ненавидел слово «робот». Нина всегда использовала его, когда они ссорились. Она не кричала, не бросала посуду, а раскачивалась и монотонно повторяла: «Робот, робот, робот!»
Глава форта так и не понял, были ли это настоящая Нина и настоящая Кавалерия, или игра его воображения, отравленного близостью зонта и нетопыря. Долбушин рванулся, вскочил, ударился головой о крышу машины и, наполовину оглушенный, грузно осел на сиденье. Нина и Кавалерия исчезли. В зеркальце на Долбушина смотрел таксист.
– А ты кого видел? – спросил он.
Долбушин выглянул в окно и увидел уходившую в лес асфальтовую дорогу. Проезду мешал шлагбаум с табличкой: «Охраняемая территория. Проезд и проход запрещен». Он вздрогнул.
– Никого! Останови!
– Что, прямо в лесу?
– Останови! – повторил Долбушин. Он достал деньги и, показав шоферу, сунул в бардачок.
Водитель свернул на обочину и сдал назад, к знаку.
– Это ж вроде еще не Кубинка! Ну да дело хозяйское!
Долбушин перебросил зонт через руку. Водитель смотрел то на него, то на зонт.
– Я тут это, подумал, брат… Чушь, конечно! Короче, подумал: я сейчас уеду, а ты грянешься об землю и превратишься в волка, – растягивая слова, сказал он.
Долбушин посмотрел на него.
– В кого я превращусь? – переспросил он со льдом в голосе.
Таксист махнул рукой, покрутил пальцем у виска и быстро уехал. Глава форта с минуту постоял у знака, собираясь с мыслями, а потом быстро зашагал по асфальтовой дороге.
* * *От шлагбаума до базы было неблизко. Долбушин, вынужденный держаться в стороне от дороги, увязал в снегу. Он примерно представлял, где установлены камеры и старательно обходил их, хотя и понимал, что все могло измениться. Что стоило Гаю и Тиллю добавить новых камер и датчиков движения? Хотя едва ли Гай об этом побеспокоился. Управляя тремя фортами, он, по примеру эльбов, больше доверял человеческим порокам, чем человеческой технике.
На базе в Кубинке наблюдалось оживление. По дороге, ведущей к воротам, проносились машины с берсерками. В небе мелькали гиелы. Одна двойка возвращалась на базу, две сменные взлетали ей навстречу. Причем направление они держали почему-то не на Копытово, а на Москву. Долбушин начинал уставать и, как всякий уставший человек, сердиться. Наконец за вершинами елей наметился просвет. Отсюда уже видна была бетонная ограды базы. Долбушин ускорил шаг. Заснеженные ели расступились, и он вышел на небольшую поляну.
На поляне был разбит лагерь, похожий на цыганский табор у дальних станций электричек. Пылали костры. Вокруг костров хаотично разбросаны палатки, навесы из полиэтилена, строения из коробок, старые автомобильные прицепы и прочие временные жилища. На веревках сушились спальники, кофты, майки. Особенно нелепы были обледеневшие брюки, застывшие в пародии на ходьбу. Ветер раскачивал их и ударял о молодую елку. Долбушин попытался поскорее проскочить поляну, но не получилось. Его заметили. К нему подбежали несколько юношей и две или три девушки. Глава форта приготовился защищаться. Первого из приблизившихся он ткнул зонтом в грудь, чуть ниже сердца, потому что тычок в сердце был бы смертельным. Тот упал, но сразу вскочил и стал хохотать. Девушки тоже смеялись. Одна бросала в Долбушина снегом. Потом стала танцевать.
– Я бабочка! Я лечу на огонь! И пусть я сгорю, но этого счастья у меня никто не отнимет! – восклицала она.
Долбушин попятился, опасаясь, что бабочка собьет его с ног. Весила она немало.
«Псиосные! Гай расщедрился и бросил им подачку!» – сообразил он и, пытаясь испугать, замахнулся зонтом, но замахнулся безнадежно, зная, что никто не отойдет, даже если он устелит поляну трупами.
Другая девушка, более серьезная, обошла Долбушина кругом, разглядывая его со всех сторон.
– Я стиральная машина! Я целый день стираю, и никто мне не помогает! Только попробуй что-нибудь испачкать – убью! – сказала она строго.
Долбушин почувствовал, что сходит с ума. Его хваленая выдержка дала трещину. Он опустил зонт, натянул на глаза шапку Артурыча и неуклюже побежал, перепрыгивая через валявшийся мусор и лежащих у костров людей. Откуда-то сбоку подскочил мужчина средних лет в дорогом, но необыкновенно грязном пальто, в котором он, видимо, спал. В правом стекле очков плескал огонь костра, а левого стекла не было вовсе. Он схватил Долбушина за рукав и, пригнув к себе, горячо зашептал на ухо:
– Я узнал вас, Альберт Федорович! И вы среди нас! Браво, давно пора! Я раскусил их план! Они делают все, чтобы мы покупали все подряд! Приобретали и выбрасывали, потому что вещи сразу ломаются! И это тоже их план! Но чтобы покупать, надо иметь деньги. А деньги хранить нельзя – их сжирает инфляция! Обязательно надо покупать! Люди, как белки, крутят колеса мировой экономики, которая делает все на выброс! У нас нет времени думать! Нет времени жить! Мы белки! Гениально, да?
– Гениально, – согласился Долбушин. Он узнал этого человека. Это был эксперт по драгоценным металлам из его форта, человек правильный до занудства, подсевший на псиос неожиданно для всех, кто его знал.
Эксперт по драгметаллам перестал дышать ему в ухо:
– Но тшшш! Никому ни слова! Они знают, что я это знаю, и поэтому я прячусь в лесу! У меня есть план, как их одурачить! Я куплю этот лес, а потом выброшу! Елки выброшу, зиму выброшу! Они придут, а тут ничего нет – пустота! Они провалятся в нее и умрут! Но – тшшш! Это тайна! – Сумасшедший оттолкнул Долбушина и унесся огромными прыжками, перепрыгивая через костры.
Глава форта торопливо пересек поляну и, миновав лагерь псиосных, оказался у ограды, метров за двести до ворот. По площадке прохаживались арбалетчики из охраны Гая. Долбушин видел, как скрещиваются лучи их фонарей. Из приоткрытой двери сторожки лился теплый желтый свет. Временами кто-то из охранников заходил внутрь, но быстро выходил. Долгий отдых в сторожке запрещался. Долбушин хотел зарыть зонт в снег, но раздумал. Еще не найдешь потом. Осмотревшись, он повесил его на ветку молодой ели и прижал к стволу. С двух шагов зонт было уже не разглядеть, да еще в темноте. Место хорошее.
Он отошел на несколько шагов. Остановился. Обернулся. Да, так и есть. Неразличим. Главное, чтобы ветер и поземка поскорее замели снегом ведущие от ели следы. С зонтом он никогда прежде не расставался. Даже во сне не выпускал гладкую, идеально отполированную рукоять, посылавшую волну боли всякий раз, как в мире совершалось убийство. Эта волна перехлестывала сны Долбушина, как море перехлестывает нижние ступени набережной, и отражалась в его снах страшным эхом далекой смерти. Сжимаясь от омерзения, он наблюдал убийство во всех подробностях, слышал крик, видел последний удар или выстрел. Ощущал, как пахнет изо рта палача, как удавка обвивает шею, слышал, как трескается череп от удара по голове. Со временем чувства эти стали приглушенными, смазанными, но их реальность, прежде размытая, теперь абсолютно утвердилась.
