Жюль Верн - Том 3
И вот этот неудавшийся законодатель пронюхал, что Кольдеруп задумал приобрести необитаемый остров. По правде сказать, Спенсер был ему так же не нужен, как и его противнику. Но это не имело ни малейшего значения, ибо представлялся новый случай вступить в борьбу, сразиться, а может быть, и победить. Такого случая Таскинар упустить не мог.
Теперь читателю понятно, почему он оказался в то утро в зале аукциона, в толпе любопытных, и почему медлил, выжидая, пока соперник не увеличит и без того высокую цену?
И только в тот миг, когда Уильям Кольдеруп уже считал себя обладателем острова, Таскинар выкрикнул оглушительным голосом:
— Миллион триста тысяч долларов!
Все обернулись.
— Толстяк Таскинар! — раздались голоса в толпе.
Это имя переходило из уст в уста.
Еще бы! Ведь толстяк — известная персона, какой-то математик даже доказал с помощью дифференциальных вычислений, что масса Таскинара оказывает заметное влияние на массу спутника Земли и даже значительно нарушает лунную орбиту.
Но не комплекция стоктонца интересовала сейчас собравшихся на аукционе: все были взбудоражены, пытаясь угадать, на который из двух денежных мешков стоило делать ставку. Оба соперника чертовски богаты, и победа для них — вопрос самолюбия. После первого волнения в зале снова наступила такая тишина, что можно было услышать, как паук ткет свою паутину. Тягостное молчание нарушил возглас Дина Фелпорга:
— Миллион триста тысяч долларов за остров Спенсер!
Он встал, чтобы лучше следить за игрой на повышение.
Уильям Кольдеруп повернулся в сторону Таскинара. Все расступились перед соперниками. Богач из Сан-Франциско и богач из Стоктона оказались лицом к лицу. Справедливость заставляет заметить, что ни один из них не согласился бы первым опустить глаза.
— Миллион четыреста тысяч! — сказал Кольдеруп.
— Миллион пятьсот тысяч! — произнес Таскинар.
— Миллион шестьсот тысяч долларов!..
— Миллион семьсот тысяч долларов!..
Не походило ли это на историю двух капиталистов из Глазго, поспоривших, чья заводская труба будет выше, рискуя даже навлечь катастрофу? Только в данном случае трубы состояли из золотых слитков.
Услышав последнюю надбавку Таскинара, Уильям Кольдеруп задумался, не решаясь снова ринуться в схватку. Таскинар же, напротив, рвался в бой и не хотел ни минуты тратить на размышление.
— Миллион семьсот тысяч долларов! — повторил аукционщик. — Продолжайте, господа. Ведь это сущая безделица.
Все ждали, что Фелпорг, следуя своей профессиональной привычке, непременно добавит: «Вещь стоит гораздо дороже!»
— Миллион семьсот тысяч! — орал Джинграс.
— Миллион восемьсот тысяч! — произнес Уильям Кольдеруп.
— Миллион девятьсот тысяч! — не отступал Таскинар.
— Два миллиона! — не задумываясь, крикнул Кольдеруп и чуть-чуть побледнел, но всем своим видом он давал понять, что так легко не сдастся.
Таскинар был вне себя. Огромное лицо толстяка напоминало теперь красный диск железнодорожника, которым останавливают поезда. Но, видно, Кольдеруп, не считаясь с сигнализацией, продолжал разводить пары. Таскинар это почувствовал. Кровь еще больше прилила к его лицу. Толстыми пальцами, унизанными бриллиантами, он теребил массивную золотую цепочку от часов, затем, взглянув на своего противника, на минуту закрыл глаза и снова открыл. Такой ненависти, казалось, не способен выразить человеческий взгляд.
— Два миллиона пятьсот тысяч! — изрек наконец богач из Стоктона, надеясь последним маневром устранить дальнейшую надбавку.
— Два миллиона семьсот тысяч! — спокойно бросил Уильям Кольдеруп.
— Два миллиона девятьсот тысяч!
— Три миллиона!
Да! Уильям Кольдеруп из Сан-Франциско действительно назвал цифру в три миллиона долларов!
Разразились аплодисменты, но они тут же смолкли, ибо Дин Фелпорг, повторив последнюю сумму, поднял молоток и приготовился снова опустить его. Даже он, искушенный аукционист, привыкший ко всяким неожиданностям, на этот раз не мог больше сдерживаться.
Взгляды всех собравшихся в зале обратились к Таскинару.
Толсгяк прямо ощущал их тяжесть, но еще больше давила на него ужасающая сумма: три миллиона долларов. Она буквально навалилась на него. Он хотел что-то сказать, возможно, еще прибавить цену, но не мог... Хотел пошевелить головой... Не тут-то было...
Наконец он произнес слабо, но достаточно внятно:
— Три миллиона пятьсот тысяч!
— Четыре миллиона! — парировал Уильям Кольдеруп.
Это был последний, сокрушительный удар. Таскинар сдался. Молоток в последний раз глухо ударился о мраморный стол.
Остров Спенсер за четыре миллиона долларов был присужден Уильяму Кольдерупу из Сан-Франциско.
— Я отомщу! — злобно прошипел Таскинар.
И, бросив испепеляющий взгляд на противника, выскочил на улицу и зашагал к гостинице.
Тем временем сопровождаемый криками «ура» Уильям Кольдеруп дошел до Монтгомери-стрит. Энтузиазм американцев достиг такого градуса, что они даже забыли пропеть неизменную в подобных случаях «Янки Дудл»![[62]
Глава III, в которой беседа Фины Холланей с Годфри Морганом сопровождается игрой на фортепьяно
Итак, Уильям Кольдеруп возвратился в свой особняк на улице Монтгомери. Для Сан-Франциско она значит то же, что Риджент-стрит для Лондона, Бродвей для Нью-Йорка или Итальянский бульвар для Парижа. Вдоль громадной артерии, идущей через весь город параллельно набережной, не утихает оживление. Множество трамваев, кареты, запряженные мулами или лошадьми, деловые люди, спешащие по каменным тротуарам вдоль витрин бойко торгующих магазинов, а еще больше — любителей хорошо провести время у дверей баров.
Как описать особняк набоба из Фриско? Здесь было больше комфорта, чем вкуса, меньше эстетического чутья, чем практичности. Ведь то и другое обычно не уживается.
Пусть читатель узнает, что в доме был великолепный салон для приемов, а в нем стояло фортепьяно, звуки которого донеслись до Уильяма Кольдерупа, как только он переступил порог.
«Вот удача! — подумал он. — Оба здесь. Дам только распоряжение кассиру и сразу к ним».
И Кольдеруп направился к своему кабинету, собираясь тут же покончить с делом о покупке острова Спенсер, чтобы больше к нему не возвращаться. Оставалось только реализовать несколько ценных бумаг да уплатить за покупку. Четыре строчки биржевому маклеру, и делу конец, после чего Уильям Кольдеруп сможет заняться другой операцией, не менее приятной, но совсем в другом роде.
Действительно, молодые люди находились в салоне. Она сидела за фортепьяно, а он, полулежа на диване, рассеянно слушал мелодию, которую извлекали из инструмента ее пальцы.
— Ты слушаешь? — спросила она.
— Конечно, Фина!
— Да, но слышишь ли ты хоть что-нибудь?
— Как же, все слышу. Никогда ты так хорошо не играла этих вариаций из «AuldRobinGray»[63].
— Но ведь это совсем не «AuldRobinGray», Годфри, это «Гретхен за прялкой» Шуберта.
— Так я и думал, — равнодушно бросил Годфри.
Молодая девушка подняла руки над клавишами и несколько мгновений держала их так, словно собираясь взять аккорд. Потом, повернувшись вполоборота, посмотрела на Годфри, который, казалось, избегал встречаться с ней взглядом.
Рано потеряв родителей, Фина Холланей воспитывалась в доме своего крестного, Уильяма Кольдерупа, любившего ее как родную дочь. Фине исполнилось шестнадцать лет. У девушки с миловидными чертами, белокурой головкой и решительным характером было доброе сердце, но не меньше и практического ума, ограждавшего ее от грез и иллюзий, свойственных юному возрасту.
