Василь Когут - Копия Афродиты (повести)
Назавтра вечером Алеша пошел в графский парк. Он тут знал каждый закоулок. Бабушка Серафима не раз водила его по запущенным, неухоженным аллеям, показывала редкие кустарники и растения, многие из которых были посажены ею. Когда-то парк был самым красивым в этих местах. Стройные липы и каштаны, так называемая «бароновская акация» с полуметровыми шипами-иголками, пихта и голубые ели росли по обеим сторонам аллей. На полянках благоухали розы и пионы. Росли здесь кустарники с замысловатыми названиями: аморфа, жарновец, гортензия, кольквиция… Всех и не перечислишь. Граф не жалел на это средств, содержал цветовода-поляка, сам хорошо разбирался в цветочном хозяйстве. Постоянным помощником у него была Серафима.
Нынешний парк потерял былую красоту. Лучшие деревья, пригодные для стройки, вырубили после войны. Бордюры, выложенные из красного кирпича, растащили. Все, что было связано с графским имением, уничтожалось, выкорчевывалось, сжигалось. Дорожки и аллеи заросли крапивой, лебедой, малинником.
У родника Алеша остановился. Где-то под травой, плавающей прядями на поверхности маленького родничка, пульсировала чистая, прозрачная вода и сбегала тоненьким ручейком вниз к речке. Тот ли, о котором говорила Серафима? Но она говорила — у мельницы. Да и учитель назвал этот графским…
Алеша оглянулся вокруг. Яркая пучеглазая луна залила желтым светом парк, разбросала слитки серебра по озеру. Они колыхались на волнах — то ныряли, то вновь выплывали.
Жутковато в старом парке. Длинные тени от деревьев будто движутся, сгустки тьмы, глядящие из кустов, кажутся живыми. А у Алеши из головы не выходил рассказ старого учителя. Вот в такой же светлый холодный вечер вели сюда бабушку Анастасию на казнь.
Длинная шелковая коса, отрезанная днем в комендатуре, служила теперь вместо веревки и туго стягивала за спиной онемевшие запястья рук. Кофта на груди разорвана до пояса.
Так и осталось загадкой, почему Анастасию казнили не днем, на глазах у сельчан, как это делали обычно, а расстреляли вечером без посторонних свидетелей у графского родника. Но свидетель был. Тот же — Томкович. Он, пробираясь вечером из леса домой, оказался у графского сада и при появлении фашистов спрятался в кустах, притаившись.
Анастасия передвигалась тяжело, высоко вскинув голову, будто рассматривала яркую луну и звездное небо. За ней, держа наготове винтовку, шел полицейский. Сзади шагал офицер. Томкович слышал разговор. Он боялся шелохнуться, старался не упустить ни единого слова, запечатлеть, будто на пленке, в своей памяти.
Полицейский: Тебя, Стася, скоро вздернут, как падлу. Или расстреляют. Как прикажет господин гауптман. Но можно и без этого. Признайся только: с кем была связана? Назови одну только фамилию. И будешь жить.
Анастасия: Никаких связей не знаю.
Полицейский: Брешешь! Партизаны всегда знали, когда мы выезжали в села за зерном, когда пытались блокировать их лагерь, куда и зачем ездили наши машины.
Анастасия: Это они тебе сами говорили, что так много знаешь?
Полицейский: Кто они? Анастасия: Партизаны.
Полицейский: Шлюха! Тебя повесить мало!
Анастасия: Тогда расстреляйте, подонки!
Полицейский: Э-э, не-е-т… Мы вначале тебе развяжем язык, может быть, и совсем выдернем. Господин гауптман все понимает по-нашему, он только говорить не умеет, а так…
Анастасия: Как умная собака…
Полицейский: Молчать, падла! (Глухой удар, стон.)
Офицер: Шнэль, шнэль! Бистро!
Полицейский: Скажешь или нет? У тебя же малое дитя…
Анастасия, словно подброшенная невидимой пружиной, перепрыгнула через родник и помчалась густой осокой к речке. И руки, кажется, выскользнули из петли. Она ими размахивала и откидывала назад, будто искала опору. Падала, стремительно ползла на четвереньках, вскакивала и снова рвалась вперед. Вот-вот добежит к воде.
— Ст-о-ой! — заорал вдруг полицейский. — Стой, стрелять буду!
Но молчаливая тень ускользала все дальше и дальше. Полицейский, взглянув на оцепеневшего офицера, бросился вслед. Вода чавкала под ногами.
— Стой, дура-а! Никто тебя не собирался…
Тень уже слилась с берегом, затерялась в прибрежных кустарниках. Офицер вытащил пистолет и наугад выстрелил. Полицейский тут же открыл стрельбу. Тень на берегу взмахнула руками, будто споткнулась, и исчезла.
— Завтра заберем, — сказал полицейский. — Ночью вонять будет в комендатуре.
— Гут, — согласился офицер. — Карашо. Анастасию утром на берегу речки не нашли. Как
в воду канула. Может, и в самом деле утонула, но ни через день, ни через неделю, ни через месяц тело не всплыло.
Никаких следов не осталось о ее связях с партизанами. Люди говорили всякое. Кто припоминал, что Анастасия кому-то сало привозила из города, кому-то тряпки выменяла на хлеб и соль, кому-то лекарство достала. Кто твердил о ее связях с гитлеровцами. А со временем разговоры поутихли. Как бы там ни было, но Анастасия погибла от рук врага. Это факт. Правда, его подтверждал только один свидетель.
Старый учитель назвал много имен, которых не знал и не слышал Алешка. Полицейский Колода (наверное, кличка), который вел бабушку на казнь; предатель Жмых, разграбивший графский дом перед отступлением немцев. Вспомнил учитель и о бывшем председателе колхоза Самсоне Журавском, который живет сейчас в Минске. Вспомнил потому, что тот очень хорошо знал и Анастасию, и Серафиму.
Утром Алешка наблюдал, как мать у газовой плиты готовила завтрак: чистила картофель, нарезала лук, пробовала на вкус бульон. Все у нее было рассчитано, все лежало под руками.
— Мама, — прервал ее Алеша. — Где похоронена бабушка Анастасия?
Антонина Тимофеевна как-то странно посмотрела на сына, пожала плечами:
— Не знаю.
— Или не интересовалась?
— Как ты можешь так, сынок?! Говорили, будто фашисты специально подстроили казнь, чтобы она пробралась с заданием в партизанский отряд. А еще говорили, что за границей она. Кроме Томковича, никто не видел расстрела.
— Не врет же он.
— Я не говорю, что врет. Я ведь не раз спрашивала бабушку Серафиму. Она утверждала, что моя мама пропала без вести.
— Неужели ты сама ничего не помнишь? — не отставал Алеша.
Конечно, мать не раз рассказывала о своем детстве. Но тогда он слушал просто так. Сейчас же у него была определенная цель.
— Что же я могла запомнить в трехлетнем возрасте? Вроде бы помню, как мы прятались в погребе, а над нами в небе неслись светлые полосы и что-то гремело. Я сейчас знаю, что были это трассирующие пули. Однажды фашист давал мне из консервной банки объедки, а мне очень понравилась сама банка: красиво и ярко блестела. И еще я помогала бабушке Серафиме сирень сажать. Это запомнилось!
— Какую сирень?
— Ту, что у старого дома. Она за этим кустом ухаживала, как за чем-то заморским. Веточку не разрешала сорвать. А когда шла в церковь, обязательно нарезала букет. Я очень на нее обижалась, что мне не велела делать этого.
Алеша видел тоже, как любовно ухаживала бабушка за цветами вообще, не только за сиренью. Она любила все цветы.
Антонина Тимофеевна задумчиво продолжала: — Она сирень после смерти моей мамы посадила. Говорили, что в память о погибшей дочери. Может быть, и так, но меня всегда огорчало, что бабушка никогда не плакала по ней. А может, при мне держалась…
Алеша удивленно посмотрел на мать, не стал больше спрашивать.
Глава 5
ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МЕЛЬНИКОВ. СЕСТРА
«…Любовь Викторовна Сероокая — моя сестра. Старше меня на четыре года. Смазливая. Глаза большущие, голубые, без серых крапинок вокруг зрачков. Нос и губы похожи на мои. Только ямочки у нее не на подбородке, а на щеках. Когда улыбается. А улыбается она всю жизнь. Когда надо и когда не надо. Девчонок с такой улыбкой называют «пустышками», но Люба — не пустая, а очень серьезная и вдумчивая.
Во-первых, школу закончила с золотой медалью.
Во-вторых, никогда со мной не дралась.
В-третьих, не дружила ни с одним парнем.
Насчет того, дружила или нет, я не совсем уверен, потому что сам приносил ей записки от старших ребят. А о чем они переписывались — не читал. Но уж точно, домой ее никто не провожал. Да и Люба не ходила на танцы, в кино. Она — домашняя девочка.
Поступала учиться дважды. Первый раз после восьми классов была принята без экзаменов в педагогическое училище. А через неделю оттуда сбежала. Ей показалось диким, что в комнату к девчонкам в общежитии пришли мальчики. Что они там делали или думали делать — Люба так и не призналась. Но наотрез отказалась вернуться. Родители не смогли ее убедить. Люба пошла в девятый класс.
После десятилетки поступила в пединститут. На отделение белорусского языка и литературы. Будет учительницей.
