Кир Булычев - Другое детство
И весь гнев взрослых обрушился на меня.
Я помню, как они меня трясли, как они кричали, и больше всех кричал старик. Даже не Клавдя. А старик. Наверное, ему было обидно, что он сам упросил дать нам марки.
И я даже не разбирал, кто из них что кричал.
– Не брал я ваши марки! – пытался я крикнуть, но мой голос потонул в шуме.
– Он две марки украл! – кричал старик.
– Может, и больше, – это голос Клавди.
– Я не крал, это копии!
– Он и по карманам лазит! – вопил Каланча.
Он схватил мой кляссер и постарался засунуть его в карман шинели.
– Держите его! – приказала Клавдя старику. – Я сейчас милицию вызову. Пускай они его допросят, воришка малолетний. Он давно уже у меня пасется. Только я раньше его поймать не могла. Марок сто уже спер!
– Фима подтвердит! Королев подтвердит! Мы хотели копию сделать!
Каланча пошел прочь!
– У него марки, у него! – сообразил я.
Клавдя сумела перевалиться через прилавок – разве это возможно для такого толстого человека? А притом она кричала другим продавцам, и некоторые начали хватать и валить старика, а другие – Каланчу.
Клавдя кинулась к Каланче и вытащила у него из-за пояса кляссер.
А я воспользовался тем, что старик боролся с продавщицами, как греческий герой Лаокоон на скульптуре, где он с сыновьями и змеями, и кинулся вон из магазина. Я не такой дурак, чтобы надеяться, что они вернут мне кляссер. Ведь и в самом деле в нем две ценные марки, а одна – из магазинного альбома.
Я побежал по Арбату.
Они так мутузили меня, что надорвали рукав у пальто. Вот будет от матери – на тебя не напасешься!
Я пробежал вдоль Арбатской площади к памятнику Гоголю в начале бульвара. Грустный Гоголь сидел там на кубическом камне, на котором были вырезаны смешные сцены из его произведений. Я еще маленьким сколько раз ходил вокруг и смотрел на эту процессию Бобчинских, Добчинских и Коробочек. Мы, арбатские, учили Гоголя по этим типам.
По углам площадки стояли большие фонари со львиными головами, а между лап были до блеска накатаны узкие дорожки, только для самых маленьких. Меня няня туда водила, я помню, как катался.
И тут я увидел знакомую курточку. С синей кокеткой и прямыми плечами. В нее был упакован Фима Королев. Он сидел на скамейке, нога на ногу, – отдыхал.
– Фимка, ты куда сбежал? – спросил я. Но обрадовался, что вижу его. – Меня же избили.
– Если бы нас обоих взяли, – сказал Фима, – было бы групповое дело. Это на десять лет тянет, а мне с тобой в лагере сидеть не светит.
– Значит, пускай я один в тюрьме посижу?
Я опустился на лавочку рядом с Королевым. Моя радость рассеялась, как торфяной дым.
У дяди на даче всегда горели торфяники – у них особенный, пахучий дым. Многим он противен, а мне нравится.
– Кляссер отобрали, – сказал я.
– А ты чего хотел?
– Фимка, – сказал я, – а это ты в магазин пошел.
– С тобой вместе.
Фимка смотрел на меня, но взгляд его не попадал мне в глаза, а утыкался в ухо.
– Кляссер мой был, – сказал я.
– Да, плохо ты обеспечил боевое прикрытие, – сообщил он мне.
Щеки у него были не просто красные, а какие-то малиновые.
– Какое прикрытие? – спросил я.
– Нашей операции. Подвел ты меня.
Не хотелось мне ссориться. Я вообще миролюбивый человек. Даже еще ни разу не дрался как следует.
– Ладно, – сказал я. – Пускай у меня Зоя Космодемьянская останется. И «Будь героем!»
– Я тоже успел подобрать, – сказал он.
Он достал из кармана трехмарковик Того с пароходом. И тут же спрятал снова в карман, как будто не был уверен, чья это марка.
– Она на пол упала, – сказал он. – А я успел поднять. Теперь ты понимаешь, почему мне пришлось смыться?
Он поглядел на меня и случайно попал взглядом мне в глаза. Он что-то увидел, не знаю что. И сразу заторопился.
– Я пошел, – сказал он. – А то у меня еще сочинение не написано. Привет!
Он встал и пошел прочь. Такой уверенный в себе, плечи расправил, а плечи под кокеткой – из ваты.
Честное слово, я не знаю, что со мной произошло.
Как будто я удивился – вот у него плечи такие, а он уходит. Потому что он меня обокрал.
Я хотел справедливости? Нет, не думал я ни о какой справедливости. Мне было обидно.
Я вскочил и пошел за ним.
Он обернулся и вдруг пошел быстрее.
Я тоже пошел быстрее.
Королев припустил по бульвару.
А мне было смешно. Я знал, что он от меня не убежит. И знал, что раз он убегает, значит, я сильнее.
Я его догнал как раз напротив сулимовского дома. И как-то ловко получилось – я выставил вперед кулак и толкнул его в спину. А он не ожидал такого удара и дернулся, стал падать, но только присел на корточки. Тут я его и ударил ногой в спину. И он очень смешно полетел вперед, как будто прыгнул в воду, только рожей по грязи. Ведь погода так себе была.
Фимка пополз вперед, а я стоял и ждал, чтобы он поднялся, – ведь лежачих не бьют, правда?
Он сел, обернулся ко мне лицом, лицо было грязное и в крови, где-то он оцарапался.
– Ты чего? – заныл он. – Я милицию позову.
Он такую глупость с перепугу сказал. Я прямо всей шкурой чуял, как он трепещет внутри, даже кишки трясутся.
Я не дал ему подняться, а очень точно – самому было приятно, как у меня точно получилось, – врезал ему ботинком по лицу.
Он схватился двумя ладонями за глаз и быстро вскочил, чтобы убежать.
Я не хотел его больше бить – я же не изверг, просто было обидно за кляссер и за его подлую натуру.
Поэтому, когда меня сзади схватили за шиворот и раздался вопль: «Хулиган, малолетний фашист!», я стал вырываться, а тетка, которая меня схватила, стала меня колотить кулачком по кепке.
Но ведь я на нее не нападал?
Я рванулся, кепка упала, я развернулся, отмахнулся рукой и так ей звезданул, что тетка завыла.
А меня словно позвали.
Я посмотрел туда, откуда звали, – это было окно Сашки Сулимы. В окне стояли рядышком Лариса и ее любовник. Они улыбались и махали мне руками.
Но не просто махали, как Сталин с мавзолея, а велели мне бежать.
И я понял, что они правы.
Тетка сидела на грязной дорожке и выла, Королев уже пропал, кто-то бежал ко мне от площади.
Я помчался поперек бульвара, перескочил через чугунную ограду, увернулся от троллейбуса и скрылся от всех в воротах – в проходном дворе, который ведет на Филипповский.
Мне было смешно до одурения.
Даже кляссер я уже не жалел. Черт с ним, с этим кляссером, только теперь они будут меня уважать.
Правда, потом, когда моя радость прошла, стало хуже.
Кепку я потерял, и возвращаться на бульвар за ней не хотелось.
А вечером – трудно поверить – к нам заявился Фимка с мамашей, и было сидение в комнате – мама растерялась, хотела их чаем поить, но его толстая мамаша доставала из сумки рваную куртку и грозила тем, что меня исключат из школы и посадят. Фимка сидел рядом и все слова своей мамаши подтверждал. Я выглядел каким-то хулиганом. И может, мне удалось бы все объяснить, но у него через всю щеку – кровавая царапина, замазанная йодом. И чернота вокруг глаза.
В общем, обошлось, потому что моя мама не смогла всерьез поверить, что ее Игорек может так напасть на человека и товарища. Я и сам уже в это не верил.
2
Сивцев Вражек тянется от Гоголевского бульвара. Сначала на нем стоят довольно высокие дома. А на улице Фурманова, которая отходит налево и сама всего-навсего переулок, куда меньше Сивцева Вражка, есть высокий писательский дом, его специально для писателей строили. В нашем классе три или четыре мальчишки из этого дома. Например, Дима Субоцкий, у него папа был критиком, года через три после войны его самого стали критиковать за космополитизм, тогда как раз посадили папиных заместителей, которые начали рыть подкоп под Кремль. Мама мне доверяла и сказала, что на самом деле Сталин не любит евреев. И его окружение хуже, чем он сам. Но она это сказала как-то мимоходом, и я пропустил ее слова мимо ушей, потому что мне лично Сталин очень нравился, он был красивым и мужественным, и мне хотелось бы отрастить такие усы и так улыбаться, раскуривая трубку или папиросу. С мамой я спорить не мог, так как дядя Яша, мой отчим, а мамин второй муж, погиб на фронте. А он был евреем. И получается, что Сталин не любил дядю Яшу, который сражался с фашистами и, может, даже поднимал свой полк в бой с криком: «За Родину, за Сталина!»
Если пойдешь по Сивцеву Вражку дальше, то справа будет Филипповский переулок, там, в дальнем конце, у Арбата, стоит маленькая церковь, куда я ходил с тетей Ксенией. Там вкусно пахло воском и свечами. И было тепло.
Потом начинается Большой Афанасьевский, совсем близко, он отделен от Филипповского только булочной и овощным магазином.
И тут больших домов становится меньше.
Правда, слева есть довольно крупный дом, где живут братья и сестра Зоркие, целое семейство. Сестра Нея старшая, она не с нами училась, а Петя с Андреем – совершенно наши, только разные. В том доме еще живут интербригадовцы, их самих давно посадили, потому что они оказались шпионами, но некоторые дети остались. Интербригадовцы воевали в Испании с фашистами, и зачем им было потом на этих фашистов шпионить, не понимаю, то есть тогда, осенью сорок пятого, не понимал.
