Вероника Рот - Избранная
Не так много паники, но намного больше ужаса. Я вижу это по его глазам, когда он поднимает револьвер и открывает барабан, как будто проделывал это уже тысячу раз… а может, и проделывал. Он щелчком загоняет патрон в камору барабана, закрывает его и держит револьвер перед собой обеими руками. Он прищуривает один глаз и медленно вдыхает.
На выдохе он стреляет, и голова женщины откидывается назад. Я вижу алую вспышку и отворачиваюсь. Я слышу, как женщина валится на пол.
Револьвер Четыре падает с глухим стуком. Мы смотрим на мертвое тело. Четыре был прав: оно кажется настоящим. «Не будь дурой». Я хватаю его за руку.
— Идем, — говорю я. — Ну же. Не останавливайся.
Я еще раз дергаю его за руку, он стряхивает оцепенение и следует за мной. Когда мы проходим мимо стола, тело женщины исчезает, но остается в наших воспоминаниях. Каково это — убивать человека каждый раз, проходя сквозь свой пейзаж? Возможно, мне предстоит это узнать.
Но кое-что озадачивает меня: это должны быть худшие страхи Четыре. И хотя он паниковал в ящике и на крыше, он убил женщину без особого труда. Создается впечатление, будто симуляция хватается за любые страхи, которые может в нем найти, и находит не много.
— Вот и он, — шепчет Четыре.
Темная фигура движется перед нами, крадется по краю круга света, ждет нашего следующего шага. Кто это? Кто обитает в кошмарах Четыре?
Появляется худой высокий человек с коротко обрезанными волосами. Он держит руки за спиной. И на нем серые одежды Альтруизма.
— Маркус, — шепчу я.
— Сейчас, — говорит Четыре дрожащим голосом, — ты узнаешь мое имя.
— Он…
Я перевожу взгляд с Маркуса, медленно идущего к нам, на Четыре, медленно пятящегося назад, и кусочки мозаики складываются в цельную картину. У Маркуса был сын, который перешел в Лихость. Его звали…
— Тобиас.
Маркус показывает нам руки. На кулак намотан ремень. Он медленно разматывает его с пальцев.
— Это для твоего же блага. — Эхо отражает его голос дюжину раз.
Дюжина Маркусов вторгается в круг света, все с одинаково равнодушными лицами держат один и тот же ремень. Когда Маркусы в очередной раз моргают, их глаза превращаются в пустые черные провалы. Ремни скользят по полу, покрытому белым кафелем. По моей спине ползет холодок. Эрудиты обвиняли Маркуса в жестокости. Единственный раз эрудиты оказались правы.
Я смотрю на Четыре… Тобиаса… Он словно примерз к месту. Обмяк. Он выглядит на много лет старше; он выглядит на много лет младше. Первый Маркус замахивается, перекидывает ремень за плечо, готовясь ударить. Тобиас отступает, вскидывая руки, чтобы защитить лицо.
Я бросаюсь между ними, и ремень хлещет по моему запястью, обвиваясь вокруг него. Жаркая боль поднимается к локтю. Я сжимаю зубы и тяну со всех сил. Маркус выпускает ремень, я разворачиваю его и хватаю за пряжку.
Я размахиваюсь ремнем как можно быстрее, плечевой сустав болит от резкого движения, и ремень ударяет Маркуса по плечу. Он вопит и кидается на меня, вытянув руки, его ногти похожи на когти. Тобиас толкает меня за спину и встает между мной и Маркусом. Он выглядит разъяренным, а не испуганным.
Все Маркусы исчезают. Вспыхивает свет, обнаруживая длинную узкую комнату с разрушенными кирпичными стенами и бетонным полом.
— Это все? — спрашиваю я. — Это твои худшие страхи? Почему у тебя всего четыре…
Я умолкаю. Всего четыре страха.
— А! — Я оборачиваюсь к нему. — Вот почему тебя называют…
При виде его лица слова вылетают у меня из головы. Его глаза широко распахнуты и кажутся почти уязвимыми в свете ламп. Губы приоткрыты. Если бы мы находились не здесь, я описала бы выражение его лица как благоговейное. Но я не понимаю, с чего бы ему смотреть на меня с благоговением.
Он берет меня под руку, прижимая большой палец к нежной коже над предплечьем, и притягивает к себе. Запястье все еще горит, как будто ремень был настоящим, но кожа такая же бледная, как и в других местах. Его губы медленно скользят по моей щеке, затем он крепко обнимает меня за плечи и зарывается лицом в шею, дыша в ключицы.
Мгновение я неподвижно стою, затем обвиваю его руками и вздыхаю.
— Эй, — тихо окликаю я. — Мы справились.
Он поднимает голову и пропускает мои волосы сквозь пальцы, заправляя их за уши. Мы молча смотрим друг на друга. Его пальцы рассеянно теребят прядь моих волос.
— Ты помогла мне справиться, — наконец говорит он.
— Ну…
У меня пересыхает в горле. Я пытаюсь не обращать внимания на нервные токи, которые пронизывают меня при каждом его прикосновении.
— Легко быть смелой, когда страхи чужие.
Я опускаю руки и небрежно вытираю их о джинсы в надежде, что он не заметит.
Даже если он и заметил, то промолчал. Он переплетает свои пальцы с моими.
— Идем, — говорит он. — Мне нужно показать тебе еще кое-что.
Глава 26
Рука в руке мы идем к Яме. Я внимательно слежу за своей ладонью. То мне кажется, что я держу недостаточно крепко, то, наоборот, что сжимаю его ладонь слишком сильно. Я никогда не понимала, зачем люди держатся за руки во время ходьбы, но затем он проводит кончиком пальца по моей ладони, я вздрагиваю и все понимаю.
— Итак… — Я хватаюсь за последнюю разумную мысль, которую могу припомнить. — Четыре страха.
— Четыре страха тогда, четыре страха сейчас, — кивает он. — Они не изменились, так что я продолжаю ходить сюда, но… так и не продвинулся дальше.
— Нельзя быть полностью бесстрашным, помнишь? — возражаю я. — Потому что тебе не все равно. Потому что ты хочешь жить.
— Я знаю.
Мы идем вдоль края Ямы по узкой тропинке, которая ведет к скалам на дне пропасти. Прежде я ее не замечала — она сливается с каменной стеной. Но Тобиас, похоже, хорошо с ней знаком.
Я не хочу испортить мгновение, но мне нужно знать о его проверке склонностей. Я должна знать, дивергент ли он.
— Ты собирался рассказать мне о своей проверке склонностей, — напоминаю я.
— А! — Он скребет в затылке свободной рукой. — Это важно?
— Да. Я хочу знать.
— Какая ты властная. — Он улыбается.
Мы достигаем конца тропинки и стоим на дне пропасти, где камни формируют неустойчивую почву, торча под острыми углами из бурной воды. Четыре ведет меня вверх и вниз, через небольшие разрывы, по зазубренным гребням. Мои ботинки цепляются за шероховатый камень. Подошвы оставляют на каждом камне мокрый след.
Он находит на краю, где течение незначительно, относительно плоский камень и садится, свесив ноги через край. Я сажусь рядом с ним. Похоже, ему здесь удобно, всего в нескольких дюймах над бурной водой.
Он отпускает мою руку. Я смотрю на зазубренный край скалы.
— Знаешь, кое-что я никому не рассказываю. Даже друзьям, — говорит он.
Я переплетаю и стискиваю пальцы. Здесь идеальное место, чтобы признаться в своей Дивергенции, если это действительно так. Рев потока не позволит нас подслушать. Не знаю, почему мне так тревожно от этой мысли.
— Мой результат был ожидаемым, — сообщает он. — Альтруизм.
— О! — Внутри меня что-то сдувается. Я ошибалась насчет него.
Но… если он не дивергент, то должен был получить результат «Лихость». И формально я тоже получила результат «Альтруизм»… если верить системе. Возможно, с ним случилось то же самое? И если так, почему он не говорит мне всей правды?
— Но ты все же выбрал Лихость?
— Пришлось.
— Почему тебе пришлось перейти?
Он переводит взгляд с меня на пустое пространство перед собой, как будто ищет ответ в воздухе. Ему не нужно отвечать. Я все еще чувствую призрак жалящего ремня на своем запястье.
— Ты хотел убраться подальше от отца, — говорю я. — Поэтому ты не хочешь быть лидером Лихости? Потому что тебе пришлось бы вновь увидеть его?
Он дергает плечом.
— Да, и к тому же я чувствую, что мне не место среди лихачей. По крайней мере, среди тех, в кого они превратились.
— Но ты… потрясающий. — Я умолкаю и прочищаю горло. — В смысле, по меркам Лихости. Четыре страха — неслыханно! Как ты можешь отрицать это?
Он пожимает плечами. Похоже, ему нет дела до своего таланта или положения в Лихости, и именно этого я ожидала бы от альтруиста. Не уверена, как это расценивать.
— У меня есть теория, что самоотверженность и храбрость не так уж далеки друг от друга, — произносит он. — Тебя всю жизнь учили забывать о себе, и при появлении опасности это становится твоим первым побуждением. С тем же успехом я мог бы вступить в Альтруизм.
Внезапно я чувствую тяжесть. Для меня всей жизни оказалось недостаточно. Мое первое побуждение — по-прежнему самосохранение.
— Ну да. Я ушла из Альтруизма, потому что не была достаточно самоотверженной, как бы сильно ни старалась.
— Не совсем. — Он улыбается мне. — Девушка, которая позволила бросать в нее ножи, чтобы заслонить друга, которая ударила моего отца ремнем, чтобы защитить меня… Эта самоотверженная девушка разве не ты?
