Владислав Крапивин - Тридцать три – нос утри…
Неужели он и в ту минуту ничего не понял? Ведь смеялись почти неприкрыто.
Понимаешь, Виня, если бы его величали как артиста, как восточного мага, другое дело. А то ведь воспели как шута! И вот эти слова – “комнатный мальчик”… Будто комнатная собачка или мальчик-прислуга для уборки комнат. И вдвойне обидно, что обыграли при этом его фамилию… Ты еще не учил немецкий язык?
– Нет. Мы в пятом классе будем. А может быть, английский, я не знаю…
– Дело в том, что “Циммеркнабе” по-немецки как раз и означает “комнатный мальчик”. Не исключено, что какой-то предок Рудольфа – из тех немцев, что приехали в Россию искать счастья еще при Екатерине Великой – действительно был комнатным служкой в чьем-то поместье… И вот здесь, на даче, эти “друзья” Рудольфа своими стихами как бы предсказали ему на всю жизнь: быть тебе слугой и шутом. Так мне, пор крайней мере, показалось.
Я не выдержал и крикнул:
“Рудька, встань! Уйди! Они же издеваются”!
А он сидел и улыбался.
Лидочка повернула ко мне хорошенькое личико.
“Петя, да что с вами? Мы ведь шутим!”
Тогда я вскочил со скамейки и убежал в сад, в самую глушь. И ужинать не пошел. А ночевал на сеновале. Меня сперва искали, окликали, потом оставили в покое. Видно, решили: перебесится мальчик и остынет… Взрослые в наши отношения не вмешивались. Наверно, считали, что свои дела дети утрясут сами…
На сеновале я всю ночь сочинял стихи. Горячие и романтические, в духе Михаила Юрьевича Лермонтова. Сперва для Рудольфа:
Я не могу резвится и смеяться,
Когда измены взмахнута праща.
Ты другом был, а стал теперь паяцем,
И потому я говорю: “Прощай!”
Потом Вениамину Крутову и его друзьям и сестрам:
А вы, когда ленивою ногою
Столкнуть шута решите с корабля,
Не отпускайте в путь его нагого
И за старанье дайте два рубля!
“Нагого” – то есть нищего, голого, голодного. Никому не нужного…
Ранним утром я пришпилил бумагу к столбу веранды – кухонным ножом! – и отправился в Верхний Бор, на пристань… Стихотворные строчки все прыгали в голове, а в горле скребло от горечи прощания и от слез.
Я теперь, Виня, понимаю, что стихи были смешные и неуклюжие, но…
– Хорошие стихи! Справедливые! – Винька всей душой переживал страдания гимназиста Пети. Словно сам этим Петей сделался!
– Ну… хорошие или нет, а тогда я излил в них всю свою обиду, все терзания…
Повесил я на палку узелок с вещами и ботинки, положил палку на плечо, подвернул свои гимназические штаны и зашагал по лесной дороге. В кармане у меня была кое-какая мелочь, я знал, что на дешевый палубный билет до города хватит.
Часа через два, на полдороге, догнала меня бричка с кучером Мироном. Сытый такой бородатый дядька.
“Так что велено вас, – говорит, – подвезти…”
Я обрадовался, в бричку влез.
“Ладно, – говорю, – поехали”.
А он заворачивает.
“Ты куда, Мирон? Пристань не там!”
“А мне велено не на пристань, а на дачу”.
Я кубарем с брички. Он – ко мне и руки растопырил:
“Не балуйте, сделайте одолжение. Потому как приказано доставить непременно…”
Я узелок и башмаки скинул в траву, палку наперевес:
“Только сунься!”
Ну, Мирон потоптался, да поехал назад. А меня вскоре догнал на телеге мужичок из ближней деревни. “На пристань, гимназист? Садись, чего зазря ноги бить…”
Доехали. Купил я билет на пароход “Рюрик”. Он, кстати, и теперь еще ходит, под именем “Дзержинский”… И к вечеру был я дома.
– А дальше? – после короткого молчания сказал Винька.
– А дальше было уже все другое. Как бы следующая страница жизни. Я будто разом повзрослел… С Рудольфом мы больше не вступали, как говорится, ни в какие контакты. Будто не замечали друг друга, и так до самого выпуска из гимназии. Потом он на время куда-то исчез. А я поступил на технические курсы при пароходстве… Хотел в инженеры, да политехнического института в нашем городе не было, а уехать я не мог: отец к тому времени умер, мама болела, а в доме еще младший брат и сестренка…
Однажды, в январе семнадцатого, незадолго до революции, мы с Рудольфом столкнулись на улице. Рудольф был в офицерской фуражке, но в штатском пальто. Может быть, он служил по военному ведомству в какой-то тыловой конторе. Мы… посмотрели друг на друга, отвели глаза и разошлись. До сих пор жалею, что не сделал к нему шага…
– Но он же… сам виноват.
– Не знаю, голубчик. Не думаю. Скорее всего, виноват в конце нашей дружбы я…
– Почему?!
– Не надо было там на даче оставлять его. Я, как ни крути, был покрепче характером, хотя и выглядел заморышем… Мы ведь тогда на берегу поклялись ни за что на свете не бросать друг друга…
– Но если он сам… приклеился к этим буржуям!
– Приклеился… Я, кстати, оказался прав, дружба его с компанией Венички к осени кончилась. Так что я мог торжествовать. Но торжества не было, только печаль, хотя и приугасшая. А иногда и совесть щипала: все-таки я его бросил… хотя и знал, что он слабовольный.
– Он и теперь слабовольный. Это Ферапонт говорит. Поэтому он и пьет все время.
– Грустно…
– А может… вам еще не поздно встретиться и помириться?
– Какой смысл? Мы оба уже не те. В лучшем случае посидели бы за рюмочкой да вспомнили бы детские годы. Два расчувствовавшихся старикана… Меня почему-то больше тревожит судьба этого малыша, Ферапонта. Не сгинул бы он по вине Рудольфа.
– Ферапонт ведь не слабовольный, хотя и маленький. Он… наоборот. А теперь еще и колдовство это… Вдруг поможет?
– Кто знает… Ладно, голубчик, укладывайся на диван. Смотри, уже рассвет в окнах.
– А вы?
– А я почитаю до утра. Бессонница…
Петр Петрович разбудил Виньку, когда часы “П.Буре” показывали восемь.
– Глотни чайку на дорогу и беги домой. А то как бы там не догадались о ночных похождениях…
Запивая чаем сухие ломтики с медом, Винька вдруг признался:
– Петр Петрович, а мне вчера тут привиделось такое… Будто женщина в окне, почти прозрачная. Стоит и руки вот так. Я чуть не помер… Вы никогда такого не видели?
Заведующий залом позвенел ложечкой.
– Видишь ли… те, кто приходят навестить нас оттуда , всегда кажутся прозрачными. Возможно, это была моя супруга Елизавета Кузьминишна. Решила повидать меня, да перепутала окна… Ну-ну, не открывай так рот, захлебнешься. Считай, что это утренняя шутка. Для зарядки…
Неоконченное представление
1
Винька рассчитывал, что утром встретит Ферапонта в “таверне”. Но тот не появился. Винька побежал к Эдьке Ширяеву. Ферапонт был там, в компании друзей-приятелей. Веселый и беззаботный. Виньке даже показалось, что лицо карлика сделалось более мальчишечьим.
Ферапонт на лужайке перед крыльцом опять ходил колесом и жонглировал мячиками. Потом прыгнул на ступень и отбил чечетку – с разными ритмами, будто всякие фразы выбивал щелканьем подошв.
Винька вспомнил трофейное кино “Сети шпионажа”. Там красавица-танцовщица рассыпчатым треском кастаньет передавала по азбуке Морзе своему возлюбленному сигнал опасности. За это ее застрелили. Ферапонта застрелить было некому, но все равно Виньку заскребло беспокойство. Он вспомнил историю Рудольфа-гимназиста. Как бы и Ферапонт не попал в шуты!
Винька хмуро сказал:
– Рудольф рвет и мечет. Сейчас орал, что пойдет в милицию.
– А пусть идет хоть на… – заявил Ферапонт при общем одобрительном хихиканьи. – Я только что попросил Груздика, чтобы он письмо отволок, бросил в ящик у калитки. Там я написал, что еще погуляю. Мне отпуск полагается еще за прошлый год… Ты меня только не выдавай.
Винька не собирался выдавать Ферапонта. Но и оставаться здесь, с компанией, не хотелось. У него хватало своих забот.
Все больше тревожило Виньку, что мама до сих пор не приехала из Сухой Елани. И Кудрявая не пишет. И Николаю пора бы возвратиться из тайги, а о нем ни слуху, ни духу, Людмила ходит сумрачная…
Когда Винька вернулся в “таверну”, Рудольф на дворе размахивал письмом Ферапонта. Он был трезв и потому ругался особенно зло. Причем выражался как-то несвойственно для себя и вообще для нормального человека. Почти лозунгами:
– Он что, паразит, думает, на него нет трудового законодательства? Он такой же советский трудящийся, как все! Думает, если от горшка два вершка, дак отвечать не будет? Дезертир трудового фронта!..
Потом он увидел Виньку. Уставился.
– Где он? Ты знаешь?
– Я-то чё! Я за вашим Ферапонтом сексотить не нанимался! – выдал Винька в ответ. В полном соответствии с нравами Зеленой Площадки.
