Вероника Рот - Избранная
— Ну надо же, — произносит Молли за спиной и толкает Питера локтем. — Сухарем родился, Сухарем и помрешь.
Я не должна обращать на нее внимания. Ее высказывания ничего для меня не значат.
— Я прочла сегодня интересную статью. — Она наклоняется к моему уху. — Кое-что о твоем папочке и настоящей причине, по которой ты покинула свою фракцию.
Самозащита — не главная моя забота. Но ее легче всего осуществить.
Я поворачиваюсь и впечатываю кулак в челюсть Молли. Костяшки пальцев болят от удара. Не помню, как решила ударить ее. Не помню, как сжимала кулак.
Она бросается на меня, вытянув руки, но тщетно. Уилл хватает ее за воротник и оттаскивает. Он переводит взгляд с нее на меня и произносит:
— Прекратите. Обе.
Отчасти я жалею, что он ее остановил. Драка послужила бы желанным отвлечением, особенно теперь, когда Эрик взбирается на ящик рядом с перилами. Я смотрю на него, скрестив руки, чтобы не упасть. Интересно, что он скажет.
В Альтруизме на моей памяти никто не совершал самоубийства, но мнение фракции по данному вопросу однозначно: самоубийство — эгоистический поступок. Поистине бескорыстный человек не думает о себе достаточно много, чтобы желать смерти. Никто не произнес бы этого вслух, случись подобное, но все подумали бы именно так.
— А ну-ка, тихо! — кричит Эрик.
Раздается звон чего-то вроде гонга, и вопли постепенно затихают, хотя шепотки не прекращаются.
— Спасибо, — произносит Эрик. — Как вам известно, мы собрались здесь, потому что Альберт, неофит, спрыгнул в пропасть прошлой ночью.
Шепотки тоже замирают, остается только рев воды на дне пропасти.
— Мы не знаем почему, — продолжает Эрик, — и было бы легко оплакать утрату сегодняшним вечером. Но мы не избирали легкую жизнь, когда вступали в Лихость. И истина в том…
Эрик улыбается. Если бы я его не знала, то сочла бы улыбку искренней. Но я знаю его.
— Истина в том, что Альберт сейчас исследует туманное, неведомое место. Он прыгнул в бурный поток, чтобы попасть туда. Кому из нас достанет смелости ступить во тьму, не зная, что лежит за ней? Альберт еще не стал членом фракции, но можно не сомневаться: он был среди храбрейших из нас!
Из середины толпы взвиваются крики и возгласы. Лихачи одобрительно восклицают на разные лады высокими и низкими, звонкими и глубокими голосами. Их рев подражает реву потока. Кристина забирает фляжку у Юрайи и пьет. Уилл обнимает ее за плечи и притягивает к себе. Голоса наполняют мои уши.
— Мы прославим его сегодня и будем помнить вечно! — вопит Эрик.
Кто-то протягивает ему темную бутылку, и он воздевает ее к небу.
— За Альберта Отважного!
— За Альберта! — ревет толпа.
Вокруг меня поднимаются руки, и лихачи речитативом повторяют его имя.
— Альберт! Аль-берт! Аль-берт!
Они твердят его имя, пока оно не утрачивает всякое сходство с именем и становится похожим на примитивный клич древнего племени.
Я отворачиваюсь от перил. Мои силы на исходе.
Не знаю, куда я иду. Наверное, никуда, просто подальше отсюда. Я бреду по темному коридору. Питьевой фонтанчик в его глубине купается в голубоватом мерцании лампы на потолке.
Я качаю головой. Отважный? Отвагой было бы признать свою слабость и покинуть Лихость, несмотря на позор. Гордость — вот что погубило Ала, и этот порок гнездится в сердце каждого лихача. В моем тоже.
— Трис.
Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Четыре стоит в круге голубоватого света, отчего у него жутковатый вид с провалами глазниц и тенями под скулами.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. — Разве ты не должен сейчас отдавать дань уважения?
Слова отвратительны на вкус, я как будто выплевываю их.
— А ты? — парирует он.
Он шагает ко мне, и я снова вижу его глаза. Они кажутся черными в этом свете.
— Сложно отдавать дань уважения тому, кого не уважаешь, — отвечаю я, тут же чувствую укол вины и качаю головой. — Я не хотела этого говорить.
— А!
Судя по его взгляду, он мне не верит. Вполне естественно.
— Это смехотворно. — Краска заливает мои щеки. — Он бросается с обрыва, и Эрик называет это храбрым поступком? Эрик, который пытался заставить тебя кидать ножи Алу в голову?
В моем рту привкус желчи. Фальшивые улыбки Эрика, его неискренние слова, извращенные идеалы… От всего этого меня тошнит.
— Он не был отважным! Он был подавлен, он был трусом, он чуть не убил меня! Разве это здесь принято уважать?
— А чего ты ждала? — спрашивает он. — Осуждения? Ал уже мертв. Он ничего не слышит, и уже слишком поздно.
— Дело не в Але, — фыркаю я. — Дело в тех, кто на это смотрит! Всех, кто теперь считает, будто броситься в пропасть — не такая уж глупая мысль. То есть почему бы не покончить с собой, если после тебя произведут в герои? Почему бы и нет, если все запомнят твое имя? Это… Я не могу…
Я качаю головой. Мое лицо горит, сердце колотится, и я пытаюсь сдержаться, но не могу.
— Такого никогда бы не случилось в Альтруизме! — Я почти кричу. — Ничего подобного! Никогда! Это место изуродовало и погубило его, и плевать, если я говорю как Сухарь, плевать, плевать!
Четыре переводит взгляд на стену над фонтанчиком.
— Осторожнее, Трис. — Он не сводит глаз со стены.
— Это все, что ты можешь сказать? — хмурюсь я. — Чтобы я была осторожнее? И все?
— Ты в курсе, что ничуть не лучше правдолюбов?
Он хватает меня за руку и тащит прочь от фонтанчика. Руке больно, но мне недостает сил, чтобы вырваться.
Его лицо так близко, что я вижу пару-тройку веснушек у него на носу.
— Я не буду этого повторять, так что слушай внимательно.
Он кладет руки мне на плечи, давит, стискивает пальцы. Я чувствую себя маленькой.
— Они наблюдают за вами. Особенно за тобой.
— Отпусти, — тихо говорю я.
Он разжимает пальцы и выпрямляется. Тяжесть в груди становится чуть меньше, когда он меня не касается. Я боюсь перемен его настроения. Они говорят о его внутренней неуравновешенности, а неуравновешенность опасна.
— За тобой они тоже наблюдают? — спрашиваю я так тихо, что он не услышал бы, если бы не стоял так близко.
Он не отвечает на вопрос.
— Я пытаюсь тебе помочь, — говорит он, — но ты отказываешься от помощи.
— Ну конечно. Помочь. Протыкая мне ухо ножом, насмехаясь, крича на меня больше, чем на остальных, — несомненно, все это очень помогает.
— Насмехаясь? Ты о том случае с ножами? Я не насмехался над тобой, — рявкает он. — Я напоминал, что, если ты проиграешь, кое-кто другой займет твое место.
Я кладу ладонь на затылок и вспоминаю случай с ножами. Четыре говорил со мной, чтобы напомнить: если я сдамся, Ал займет мое место перед мишенью.
— Почему? — спрашиваю я.
— Потому что ты из Альтруизма, — отвечает он, — и становишься храбрее всего, когда поступаешь самоотверженно.
До меня наконец доходит. Он не уговаривал меня сдаться. Он напоминал, почему я не могу это сделать — потому что должна защитить Ала. Теперь эта мысль причиняет мне боль. Защитить Ала. Моего друга. Моего врага.
Я не могу ненавидеть Ала так сильно, как хотела бы.
Но и простить его не могу.
— На твоем месте я бы получше притворялся, будто самоотверженные порывы — дело прошлого, — говорит он, — потому что, если это обнаружат не те люди… ну, тебе не поздоровится.
— Почему? Какое им дело до моих стремлений?
— Стремления — единственное, что их беспокоит. Они стараются убедить, будто их волнуют твои поступки, но это не так. Им не нужно, чтобы ты вела себя определенным образом. Им нужно, чтобы ты думала определенным образом. Так тебя легко понимать. Так ты не представляешь для них угрозы.
Он прижимает ладонь к стене рядом с моей головой и опирается на нее. Его рубашка обтягивает тело как раз настолько, что я вижу ключицы и легкую впадинку между мышцей плеча и бицепсом.
Жаль, я не высокая. Если бы я была высокая, мое худощавое тело называли бы стройным, а не детским и он, возможно, не считал бы меня младшей сестрой, которую нужно защищать.
Я не хочу, чтобы он считал меня сестрой.
— Я не понимаю, почему им не все равно, что я думаю, пока я веду себя так, как им нужно.
— Сейчас ты ведешь себя так, как им нужно, — отвечает он, — но что, если твой склонный к Альтруизму мозг велит поступить иначе, не так, как им нужно?
Ответа у меня нет, и я даже не знаю, прав ли он. Я склонна к Альтруизму или к Лихости?
Возможно, ни к тому ни к другому. Возможно, я склонна к Дивергенции.
— А если мне не нужна твоя помощь? Тебе это не приходило в голову? — спрашиваю я. — Я не слабая, знаешь ли. Вполне справлюсь сама.
Он качает головой.
— По-твоему, мое первое побуждение — защитить тебя. Потому что ты маленькая, потому что ты девушка, потому что Сухарь. Но ты ошибаешься.
